Не стать насекомым - Роман Сенчин

— Привет, — кивнул. Лицо озабоченное.

— Привет. Можно к вам?

Шолин извиняющимся голосом стал объяснять:

— Там, это самое, Витя заболел. Температура тридцать восемь и три… — Он показал зажатую в ладони коробку с микстурой. — Вот в аптеку бегал.

— Понятно, — вздохнул Мышь. — Ладно. Здоровья Вите, Лене привет передай.

— Не обижайтесь, парни…

— Да нет, что ты. Наоборот, Олег…

Потом мы вдвоём курили на перекрёстке возле гастронома. Мне предстояло повернуть налево — к автовокзалу, Мышу направо — домой. Молчали… Честно говоря, я не предчувствовал, что это наши последние минуты вместе, что наша короткая, но, наверное, настоящая дружба вот-вот закончится. Что через три дня одного из нас больше не будет на этом свете. Наоборот, помню, я подумал в тот момент, что, действительно, вот так и будет ещё долго-долго. Может, когда и повеселее, получше, чем сегодня, а в основном — так же. Потом мы всё-таки повзрослеем, устроимся на стабильную работу, женимся, появятся дети, и будем встречаться раза два — три в год. Будем сидеть где-нибудь в приличном кафе, о чем-нибудь пустяковом беседовать, а потом спорить, кому платить за выпивку и кушанья: «Ну что ты! Я заплачу! Ты же в прошлый раз…»

— Ну что, пока? — спросил я, чувствуя, что пора расходиться.

Мышь согласился:

— Пока.

Пожали друг другу руки. Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Мышь, ссутулившись, плёлся по пустому тротуару, его дорогое пальто было похоже на обвисший мешок.

11

Двадцать второго ноября, утром, приехал Оттыч. Он знал адрес Лоры — Ларисы Тирон, — поэтому быстро меня нашёл. Лора была на работе (она преподавала в минусинской художественной школе), её сын Женя — в школе, а я занимался изготовлением с помощью видака, камеры и магнтофона клипа одной из своих песен. Накануне я шатался по городу, снимал полуразрушенные дома, помойки, алкашей, нищих у церкви, ядовито парящую протоку Енисея, которая делит Минусинск пополам, а теперь пробовал монтировать. Получалось не очень, поэтому я обрадовался появлению Оттыча, специалиста в таких делах.

— Во, привет, раздевайся! Поможешь как раз. Я тут клип…

И осёкся, заметив, что обычно добродушное, светлое лицо Оттыча сейчас было… Ну, как говорится — на нём лица не было.

— Что случилось?

— Ванька умер, — ответил он бесцветно, можно даже сказать, сухо, и стал протирать очки шарфом.

Мы поехали в Абакан…

Никогда, наверное, в однокомнатке Лены Монолог не толклось одновременно столько людей. Человек двадцать, не меньше… Сын Лены, Витя, обычно активный и приставучий, забился под кухонный стол и постреливал в дядь и тёть из игрушечного пистолета. А на столе была батарея бутылок портвейна, водки, общипанная булка хлеба, стаканы.

В комнате, на краешке кровати сидела в чёрном платье та девушка, которую любил Ванька, и плакала. Плакала не останавливаясь, то громко, завывая, давясь рыданиями, то почти неслышно, хлюпая носом, растирая слёзы по мокрому, опухшему лицу. Ей время от времени подавали воду. Сделав глоток, она с минуту молчала, смотрела в пол, казалось, что она почти успокоилась, но вот до неё доносилась чья-то фраза, связанная с Ваней Бурковским, и она снова взрывалась рыданием…

Везде были люди. В комнате, на кухне, в ванной, совмещенной с туалетом. В ванной курили, сплёвывали в унитаз… Люди в основном были мне хорошо знакомы ещё по тому рок-фестивалю в феврале девяносто четвёртого. Многие пьяно качались, кое-кто лежал в комнате на полу, похрапывая.

Входную дверь не запирали, постоянно кто-то приходил, кто-то уходил.

— Что, был там? — слышался часто повторяющийся вопрос, и обязательно испуганным полушёпотом.

— Нет, не могу. Не могу. Да и… там же мать его, представляю, как посмотрит, или ещё набросится…

Меня усадили за стол.

— Водки? — приподнял бутылку похожий на японца гитарист Юха.

— Вина лучше… пока.

Почему-то страшно было пить, казалось, что рюмки хватит, чтобы стать совсем пьяным…

Юха налил портвейна, я беру стакан. Знаю, чувствую, что нужно что-то сказать, но слов совсем нет. Точнее — любые слова сейчас будут не теми… Вздыхаю и глотаю терпкую сладкую жидкость….

Пока ехали в автобусе, Оттыч рассказал, что Ванька задушился телефонным шнуром, сидя в кресле в своей комнате. Не повесился, а задушился… Вот так, сидя в кресле, среди знакомых, наверно, с рожденья вещей, тянуть телефонный шнур руками в разные стороны. Десять секунд, двадцать… И не испугаться, не передумать… Похороны завтра… Уже появилась легенда — перед смертью он разговаривал с любимой девушкой. Её и обвиняют: довела, дескать. И прозвище-ярлык ей пришлёпнули: Мышеловка.

На кухне Олег Шолин, Юха, ещё один гитарист, Жлобсон, барабанщик и оператор с телевидения Джин, Оттыч, заплаканный Лёша Полежаев, какие-то взрослые парни в дорогих костюмах, которые и купили столько выпивки…

— А где Анархист? — спрашиваю у Лены Монолог; без Анархиста, лучшего, наверное, Ванькиного друга, как-то жутко.

— Он домой пошёл. Был здесь всё время, недавно ушёл. У него дома неприятности.

Конечно, течёт разговор, постоянно то один человек, то другой вспоминает разные случаи, связанные с Мышом, звучат поздние раскаянья, что, мол, не понимали, не поддерживали его идеи, отмахнулись когда-то от его предложений сделать то-то, то-то… Кстати, при жизни Ваньку редко называли по имени, зато теперь не услышишь его погоняла — звучит только имя, да и то в основном уважительно: «Иван». И вообще — все сейчас друг к другу особенно внимательны и заботливы…

Юха кивает на бутылки на столе и вздыхает:

— Иван сейчас бы порадовался. Сколько пойла…

Появляется высокая, красивая женщина в дорогой шубе. Встречал её несколько раз на рок-концертах, на спектаклях в «Рампе», как зовут, не знаю. Очень напоминает ту, что пила с нами во время дня рождения Леннона — такого же склада… В руках пачка отксерокопированных фотографий Ваньки. Словно агитационные листовки, раздаёт их всем, кто сейчас в квартире. Я тоже беру, смотрю на расплывчатое изображение знакомого лица. Одутловатое, толстогубое, с широкими линиями бровей, волосы на копии стали чёрными сплошными волнами, будто нарисованные углём. Лишь глаза получились более-менее чётко. Задумчиво грустные, трезво, почти мудро, они в упор смотрят на меня… Да, у него глаза, как бы ни напивался, не менялись, всегда оставались трезвыми. Или это теперь так кажется?..

— Роман, — зовёт Лена Монолог, — можно тебя?

Отходим в сторону от людей. Лена объясняет, что любимая Ваньки хочет забрать у Анархиста его картины и просит сходить с ней, помочь. Добавляет:

— Извини, что тебя прошу, но сам видишь — все нервные, её винят… Давайте сходим втроём?

— Давайте сходим, — почти равнодушно (чувствую, что сегодня нужно сохранять равнодушие) пожимаю плечами. — Только Анархист вряд ли отдаст.

— Она утверждает, что Ваня их ей… как бы ей завещал. Да и они с Сергеем уже договорились.

Одеваемся. Лена даёт указания Шолину следить за ребёнком, смотреть, чтоб курили только в туалете, а то кухня уже прокоптилась, Витя кашляет. Шолин как-то виновато (или скорбно) кивает… На улице уже стемнело, улицы безлюдны, кое-где на газонах белеют клочки снега, на тротуарах — лёд. Я иду позади девушек, всё моё внимание направлено на то, чтоб не упасть.

По временам любимая Ваньки как-то испуганно оглядывается на меня, точно боится, что я сбегу. Я машинально улыбаюсь ей. Перенял эту привычку у Мыша — при встрече с ней взглядами озаряться улыбкой.

Картины стоят в прихожей, прислонённые к стене. Серёга Анархист в своём знаменитом халате, но сейчас смешной и жалкий, бормочет, наблюдая за тем, как мы их собираем, распределяем между собой:

— Я, где порвано было, заклеил. Осторожно, клей ещё не засох… Подрамники бы надо новые, но реек нет…

— Спасибо, — шепчет любимая девушка Ваньки, разглядывая свой портрет; он мало, впрочем, похож на оригинал, но зато яркий, по-мышовски романтический…

На обратном пути она решает сразу отнести картины к себе домой. Заодно предупредить, что ночевать будет не дома. Лена Монолог спешит к сыну, отдаёт свою часть груза нам. Кое-как, то и дело останавливаясь и перехватывая неудобную ношу, бредём в сторону автовокзала, где живёт Ванькина любовь. Идём почти тем же маршрутом, что две недели назад, когда нас выперли из салона «Челтыс»…

— А… а вот, — вдруг, заикаясь, как бы через силу произносит она, — их там… вскрывают?

Почему-то у меня появляется желание её помучить. Безжалостно уточняю:

— В морге?

— Да…

— Конечно.

— И череп… тоже?

— Естественно. Череп — в первую очередь. Экспертиза, причина смерти… Сейчас лежат его мозги где-нибудь в колбе, а потом в люк специальный выльют.

Девушка всхлипывает. Роняет одну картинку, пытается её поднять. Падают остальные. Пользуясь паузой, я закуриваю.