Хроники Розмари - Анна Данилова

Первая беременность Кати сильно подкосила Чагина, он так растерялся, что напрочь забыл все те слова, что репетировал каждый день, собираясь объявить ей о своей решимости развестись. И хотя живот у Кати был плоским, как у юной гимнастки, и трудно было себе представить, что внутри его, где-то под теплыми складочками плоти, зародилась новая жизнь, Чагин понимал, что развестись с Катей он уже не может – да его просто сожрут ее родители. К тому же в нем теплилась слабая надежда на то, что роды, быть может, пробудят в жене чувственность, что она захочет его наконец как мужчину. Но родилась первая девочка (в Кате вместо ожидаемой Чагиным чувственности пробудился звериный материнский инстинкт), затем вторая… В доме установился терпкий запах пригоревшего молока, детской мочи, мерзейших освежителей воздуха, лекарств, сладких японских духов (которые он терпеть не мог) и свежевыглаженного белья. Квартира почти не проветривалась, и Чагин всякий раз, выходя из дома, испытывал облегчение, оказываясь на свежем воздухе. Рождались дети, но он и к ним не испытывал никакого чувства, словно в них текла отравленная глупостью и природной раздражительностью кровь их матери. Девочки кричали, требовали к себе внимания, и даже первая няня (молодая деваха с коровьими влажными глазами, потенциальная охотница за чужими мужьями) не выдержала, взяла расчет и, вильнув широкими бедрами, хлопнула дверью. Девочки-погодки – сущий ад в доме. Катя стала покрикивать на мужа – мол, с детьми не гуляешь, мусор не выносишь, вечно тебя нет дома, ну и что, что деньги зарабатываешь, а как же остальные?.. Он знал, что она потихоньку от него откладывает деньги (наткнулся как-то на сберкнижку и удивился количеству знаков в конечной сумме), знал, что она кормит его приготовленными тещей котлетами и пирожками, что мажет начавшие полнеть бедра и живот жирорасщепляющими кремами, что спит в тугих эластичных лечебных чулках против варикоза… Его все в жене раздражало. Даже то, как она ест. И он спрашивал себя: а как бы он чувствовал себя, если бы Маша, его первая жена, так и не успевшая родить ему детей, вдруг располнела? Как бы он отнесся к тому, что она надевала бы на ночь лечебные чулки? И понимал, что даже если бы Маша округлилась, он любил бы ее еще больше, что сам бы смазывал ее красивый, облагороженный материнством живот кремом, следил бы за ее диетой и вообще делал бы все, только бы она не бросала его, чтобы была всегда рядом… И что дело не в полноте жены, количестве детей и даже не в запахе детской мочи в доме, а совсем в другом – ему не следовало жениться на женщине, которую он никогда не любил. И что эта его ошибка дорого ему обошлась.

Он не помнил, когда Катя вдруг перестала следить за собой. Стала какой-то задумчивой, все делала словно автоматически, даже отвечала ему невпопад, просто чтобы ответить. Часто уединялась с телефоном в спальне, с кем-то беседовала и выходила оттуда просветленная, счастливая. И похудела, ничего особенного не предпринимая, словно изнутри в ней горел огонь. Она по-прежнему ходила по квартире в голубых мягких штанишках и широкой белой кофточке на пуговицах («Ну что ты так на меня смотришь… мне удобно в ней кормить…»), прятала растрепанные волосы под широкой шелковой лентой, но выглядела при этом очень соблазнительно. Она менялась прямо на глазах и как-то незаметно, постепенно отдалялась от Чагина, не приставала к нему с какими-то просьбами, вопросами, не требовала внимания, перестала обижаться на все то, что раньше приводило ее в состояние раздражительности. Она просто сосуществовала с ним в одной квартире и словно старалась как можно меньше попадаться ему на глаза. И с детьми больше не просила гулять, даже коляску ей помогали поднимать на лифте соседи.

– Ты не влюбилась, случаем? – спросил как-то за ужином Чагин, глядя на то, с каким аппетитом Катя, глядя в одну точку, поедает вареники.

– Влюбилась, – ответила она, не глядя на него.

– И в кого же?

– В соседа, – ответила она почти серьезно.

– Не понял… Это шутка?

– Нет.

И вот тут она подняла на него глаза, отложила вилку с нанизанным на нее вареником и некоторое время сидела так, словно ожидая его реакции.

– Катя, что опять не так? Почему ты мне так отвечаешь?

– Ты спросил – я ответила. Я люблю Сергея Петровича из десятой квартиры. Ты знаешь его, у него темно-синяя машина, а он… ему лет сорок, он носит берет и черное пальто.

Все это она говорила быстро, нервно и на этот раз – глядя Чагину прямо в глаза.

– Я люблю его. И ему все равно, растолстела я после родов или нет и сколько у меня детей… Он тоже любит меня, он гуляет с нашими девочками, а ты ни разу и не видел… Все соседи знают, вся улица, мои родители, думаю, что и твоя друзья тоже… А ты – нет. Представляю, как же тебе было все равно, с кем ты живешь! Но теперь все будет по-другому.

Она встала и принялась собирать тарелки со стола.

– Мы с девочками переберемся к нему, но пока, до развода, поживем у мамы. И, пожалуйста, – она вдруг повысила голос, и Чагин почувствовал, как много у его жены накопилось сил и как звонко и твердо звучит ее голос, – прошу тебя, Володя, не надо никаких сцен! Я уверена, что и ты вздохнешь с облегчением, когда мы уберемся отсюда. Ты и дочерей своих никогда не любил. И знаешь почему?

Она даже не дала ему ответить.

– Да потому что ты – больной человек! Ты любишь свою Розмари! Эту шлюху, которая бросила тебя ради своего мачо… Променяла хорошего, положительного и любящего мужа на… Ладно, я промолчу.

– Катя… Но… И… И когда же ты успела полюбить этого соседа? И кто он такой? Я же должен знать, с кем будут жить мои дочери…

Он говорил по инерции, понимая, что все уже давно решено и что его мнение или согласие никого не интересует. Сосед заменил Чагина в этой маленькой женской семье, все это время был где-то рядом и только и ждал этого разговора. Он вдруг представил себе, о чем они говорили последнее время с его женой. Этот сосед наверняка торопил ее, советовал, как лучше начать разговор, вместе они обсуждали возможные варианты его реакции на известие о том, что жена изменяет ему и, больше того, собирается бросить, как поступила и его первая жена. Возможно, они боялись самого худшего – что Чагин ударит ее.

– Ты на самом деле решила уйти? – наконец спросил он, хватая ее за руку и усаживая перед собой на стул. – Сядь, брось свои тарелки и успокойся.

Конечно, ему было неприятно, что с ним так поступили, и он готов был сказать ей о том, что никогда не любил ее и что его тошнило даже от ее дорогих духов, не говоря уже о запахе ее тела… Но он не мог так поступить с матерью своих детей. Она старалась жить с ним как могла. Она старалась. И, возможно, страдала, понимая, что ее не любят. А сейчас, встретив свою любовь, она хочет испытать то, что испытывал, возможно, Чагин со своей Розмари. Что испытывают все пары, обретшие друг друга. И почему он должен злиться на нее? Он злился на Розмари, бросившую его, потому что он любил ее.

– Что ты знаешь о Маше? – вдруг спросил он, смутно предполагая, что во сне мог разговаривать, обращаясь к живущей в его памяти бывшей жене по имени. – Ведь мы с тобой никогда о ней не говорили…

– Ты все это время называл меня Розмари. Обнимал, как ее. Володя, давай не будем копаться во всем этом… Все прошло. Отпусти меня тихо, спокойно, очень тебя прошу. Ты можешь устроить наш развод так, чтобы мы не трепали друг другу нервы. Все зависит только от тебя. Если ты захочешь встретиться с Сергеем и поговорить с ним о том, чтобы видеться с дочками, я позвоню ему, и он придет. Надеюсь, ты не станешь распускать руки… – Она попыталась улыбнуться, и рот ее при этом некрасиво скривился. – Что касается денег, то я надеюсь на твою помощь. Сам понимаешь, каждый человек может рассчитывать только на себя, и хотя Сережа говорит, что любит меня и моих девочек, мало ли что бывает в жизни… Я должна быть уверена, что после нашего ухода ты будешь проявлять свои отцовские чувства хотя бы таким образом. А что делать? Это твои дети…

Она говорила что-то еще, а Чагин вдруг почувствовал невероятное облегчение, отчего ему стало стыдно и приятно одновременно. Неужели такое возможно – безо всяких на то усилий его оставляют в покое? Раз – и все! И он снова один. И у него будет возможность разобраться в себе, в своих чувствах, побыть один на один со своими мыслями, воспоминаниями. И никто-то его не станет нервировать, окликать, упрекать, заставлять есть, когда ему не хочется, или отправляться с коляской гулять в парк… Ну и что – у него не развито отцовское чувство? Может, он родился таким уродом? Вот и оставьте этого урода в покое!

Непривычная тишина оглушала, удивляла и восхищала, хотелось выпить и расслабиться, чтобы понять, что же происходит с ним, с его жизнью на самом деле. Жена влюбилась! Он это уже проходил. Маша, его обожаемая Розмари, в свое время тоже влюбилась. Хотя до встречи со своим мачо она, как казалось Чагину, любила его, они прекрасно жили, испытывая друг к другу спасительную страсть. И вдруг все кончилось. Разом. Но если Катя, влюбившись, погрузилась в свои новые чувства, нимало не беспокоясь о своей внешности, словно это не имело в ее будущей жизни никакого значения (чего стоили ее мягкие трикотажные домашние штанишки, белые носочки и неснимаемая кофточка на пуговицах), то Машина влюбленность происходила совершенно по другому сценарию. Она старалась изо всех сил выглядеть как можно ярче. На ее туалетном столике появился арсенал губной помады – алых, карминных, бордовых, вишневых, пурпурных, рубиновых, пунцовых, киноварных оттенков. В комоде кровавыми пятнами залегли, застряли в белоснежных кружевах пунцовые бюстгальтеры и трусики. Розмари не погнушалась даже пошловатыми красными туфельками. Да и о том, что она уходит от него, своего любимого не так давно мужа, она объявила как бы наспех, словно вспомнив, что еще не сказала об этом в перерывах между долгими телефонными разговорами со своим португальским (и кой черт занес его в Москву?!) любовником, происходившими чуть ли не на глазах мужа-рогоносца… Она горела, пламенела, а кровь ее наверняка вскипала и сворачивалась всякий раз при воспоминании о своем Жозе. Чагин отпустил ее без скандалов и мордобития. Поцеловал во вспотевший от волнения (она опаздывала на свидание, вся трепетала, и мысли ее были далеко, кружились красными пьяными бабочками вокруг смуглого торса Жозе) драгоценный лобик, провел ладонью по ярко накрашенным губам, размазав помаду, и оттолкнул ее от себя: мол, иди, предательница, на все четыре стороны… И она ушла. Оторвалась от него, улетела, оседлав упругую и веселую дьявольскую метлу…