Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

особые провинности.

 Куда бы ни шел арестант, - он всюду везет за собой тачку.

 С нею и спит, на особой койке, в уголке, ставя ее под кровать.

 - На сколько лет приговорен к тачке? - спрашиваю.

 - На два. А до него на этой постели спал три года другой тачечник.

 Я подхожу к этой постели.

 У изголовья дерево сильно потерто. Это - цепью. Пять лет трет это дерево цепь...

 - Дерево, и то стирается! - угрюмо замечает мне один из каторжников.

 Наказание тяжкое, - оно было бы совсем невыносимым, если бы тачечники изредка не давали сами себе отдыха.

 Трудно заковать арестанта "наглухо". При помощи товарищей, намазав кандалы мылом, - хоть и с сильной болью, они иногда снимают на ночь оковы, а с ними освобождаются и от тачки, отдыхают хоть несколько часов в месяц.

 Бывают случаи даже побегов "тачечников".

 - Работают у вас тачечники?

 - Я заставляю, - а в других тюрьмах отказываются. Ничего с ними не поделаешь: народ во всем отчаявшийся.

 Кругом угрюмые лица. Безнадежностью светящиеся глаза. Холодные, суровые, озлобленные взгляды, - и злоба и страдание светятся в них. Вот-вот, кажется, лопнет терпение этих "испытуемых" людей.

 Никогда мне не забыть одного взгляда.

 Среди каторжных один интеллигентный, некто Козырев, москвич, сосланный за дисциплинарное преступление на военной службе.

 Симпатичное лицо. И что за странный, что за страшный взгляд!

 Такой взгляд бывает, вероятно, у утопающего, когда он в последний раз всплывет над водой и оглянется, - ничего, за что бы ухватиться, ниоткуда помощи, ничего, кроме волны, кругом. Безнадежно, с предсмертной тоской взглянет он кругом и молча пойдет ко дну, без борьбы.

 - Поскорей бы!

 Тяжело и глядеть на этот взгляд, а каково им смотреть?

 Среди кандальных содержатся беглые, рецидивисты и состоящие под следствием.

 - Ты за что?

 - По подозрению в убийстве.

 - Ты?

 - За кражу.

 - Ты?

 - По подозрению в убийстве.

 "По подозрению"... "по подозрению"... "по подозрению".

 - Ты за что?

 - За убийство двоих человек! - слышится прямой, резкий ответ, сказанный твердым, решительным голосом.

 - Поселенец он! - объясняет смотритель. - Отбыл каторгу и теперь опять убил.

 - Кого ж ты?

 - Сожительницу и надзирателя.

 - Из-за чего ж вышло?

 - Баловаться начала. С надзирателем баловалась. "Пойду да пойду к надзирателю жить, что мне с тобой, с поселенцем-то каторжным?" - "Врешь, - говорю, - не пойдешь". Просил ее, молил, Господом Богом заклинал. И не пошла бы, может, да надзиратель за ней пришел - и взял. "Я, - говорит, - ее в пост поведу. Ты с ней скверно живешь. Бьешь". - "Врешь, - говорю, - эфиопская твоя душа! Пальцем ее не трогаю. И тебе ее не отдам. Не имеешь никакого права ее от меня отбирать!" - "У тебя, - говорит, - не спрашивался! Одевайся, пойдем, - чего на него смотреть". Упреждал я: не делай, мол, этого, плохо выйдет. "А ты, - говорит, - еще погрози, в карцеи, видно, давно не сиживал. Скажу слово - и посидишь!" Взял ее и повел...

 Передергивает поселенца при одном воспоминании.

 - Повел ее, а у меня голова кругом. "Стой", думаю. Взял ружье, - ружьишко у меня было. Они-то дорогой шли, - а я тайгой, тропинкой, вперед их забежал, притаился, подождал. Вижу, идут, смеются. Она-то зубы с ним скалит... И прикончил. Сначала его, а потом уж ее, - чтоб видела!

 "Прикончив", поселенец жестоко надругался над трупами. Буквально искромсал их ножом. Много накопившейся злобы, тяжкой обиды сказалось в этом зверском, циничном издевательстве над трупами.

 - Себя тогда не помнил, что делал. Рад только был, что ему не досталась... Да и тяжко было.

 Поселенец - молодой еще человек, с добродушным лицом. Но в глазах, когда он рассказывает, светится много воли и решимости.

 - Любил ты ее, что ли?

 - Известно, любил. Не убивал бы, если б не любил...

 - Ваше высокоблагородие, - пристает к смотрителю, пока я разговариваю в сторонке, пожилой мужичонка, - велите меня из кандальной выпустить! Что ж я сделал? На три дня всего отлучился. Горе взяло, - выпил, только и всего. Достал водки бутылку, да и прогулял. За что же меня держать?

 - Врешь, паря, убежишь!

 - Господи, да зачем мне бежать? Что мне, в тюрьме, что ли, нехорошо? - распинается "беглец". - Сами изволите знать, было бы плохо, - взял "борцу", да и конец. Сами знаете, лучше ничего и не может быть. Борец - от каторги средство первое.

 - Долго ли меня здесь держать будут? - мрачно спрашивает другой. - Долго ли, спрашиваю!

 - Следствие еще идет.

 - Да ведь четвертый год я здесь сижу, задыхаюсь! Долго ли моему терпению предела не будет? Ведь сознаюсь я...

 - Мало ли что ты, паря, сознаешься, да следствие еще не кончено.

 - Да ведь сил, сил моих, говорю, нету.

 - Ваше высокоблагородие! Что ж это за баланду дали? Есть невозможно! Картошка не чищенная! На Пасху разговляться, - и то рыбу дали!..

 Мы выходим.

 - Выпустите вы меня, говорю, вам...

 - Ваше высокоблагородие, долго ли?.. Ваше...

 Надзиратель запирает дверь большим висячим замком.

 Из-за запертой двери доносится глухой гул голосов.

 Корсаковская кандальная тюрьма - одна из наиболее мрачных, наиболее безотрадных на Сахалине.

 Быть может, ее обитатели произвели на вас не только неприятное, - отталкивающее впечатление?

 Милостивые государи, вы стоите рядом с человеческим горем. А горе надо слушать сердцем.

 Тогда вы услышите в этом "зверстве" много и человеческих мотивов, в "злобе" - много страдания, в "циничном" смехе - много отчаяния...

 По грязному двору кандальной тюрьмы мы переходим в "отделение исправляющихся".

 

Вольная тюрьма

 Люди на работах.

 В тюрьме остались только староста, "каморщики", то есть уборщики камер, парашечники, - вообще "чиновники", как их насмешливо называет каторга.

 Метут, скребут, чистят, прибирают.

 Везде белят.

 Из ельника делают очень живописные узоры и убирают ими стены.

 Ждут приезда начальства, - и, конечно, тогда тюрьма не будет иметь того вида, какой она имеет теперь в своем обычном, повседневном, будничном уборе.

 Вольная тюрьма, - и Корсаковская и всякая другая на Сахалине, - производит впечатление просто-напросто ночлежного дома.

 Очень плохого, очень грязного, где собираются самые подонки городской нищеты.

 Где никто не заботится ни о