Учеба - Синтия Озик

— А что, может быть еще хуже? — говорит Мэри.

— Брось, зайка, что толку разговаривать с ней по-хорошему. Он настроил ее против нас, вот в чем суть.

Юна потрясена, хоть сама того и не сознает: на губах ее вкус соли. Потом в носу что-то булькает, и она понимает, что плачет, уже давно.

— Поздно спектакли разыгрывать, раньше надо было думать, — говорит Мэри. — Лучше приберись, хоть это-то ты можешь. У Клемента рубашка в клочьях.

— Должен признать, тебе удалось то, чего даже Розали не удалось. Ты — это же невероятно — стравила нас друг с другом. Да по сравнению с тобой Розали святая, не иначе.

Юна заводит руки за спину.

— Знаю, я виновата. Борис уверяет, что нет. Я о Кристине. Но я-то знаю, что виновата, — продолжает она, беззвучно истекая слезами.

— Сопли-вопли! — орет Мэри. — Вот что в тебе хуже всего — смотреть противно, как ты нюни разводишь, мазохизм это чистой воды и больше ничего. До того она смиренная, что от нее тошнит, прирожденная мученица, вечно подставляет шею — садись кто хочешь. Слушай, если рвешься пострадать, — твой дружок Борис тебе это обеспечит.

— Борис добрый! — тупо твердит Юна.

— На него нельзя положиться, — говорит Клемент. — Эти медики, они такие. Знаю я, что тебе от него нужно, но этого не будет. И добра от него, что ты там ни говори, не жди. Мы с Мэри с ходу его раскусили, но ты же умнее всех. Ты нас не слушала. Мы посчитали, что тебе можно помочь, тебя можно спасти, но материал оказался никуда не годный. Ты пропала, Юна. Этот тип на тебе никогда не женится.

— Что заслужила, то и получишь по полной программе, — говорит Мэри.

— Добрый-то он добрый, только до добра он тебя не доведет, — говорит Клемент, и оттого, как ловко он это сказанул, губы его — видит Юна, — растягивает улыбка.

8.

Рано утром Чаймсы уходят в больницу. Юну с собой не берут: говорят, что туда пускают только родителей. Она перемывает посуду, оставшуюся от завтрака, отскребает с дивана кровь Мэри, подметает в гостиной, сгребает следы разгрома в кучу. Пытается читать. Она, похоже, уже лет сто ничего не читала. Но ни одна книга ее не увлекает. Она забредает в кабинет — ищет рукопись Клемента.

А вот и рукопись — под кипой газет на столе, который Клемент смастерил для Мэри из двери ванной. На первой странице стоит:

РАК ОБЩЕСТВА

ДИАГНОЗ

В СТИХАХ И В ГНЕВЕ

Клемента Чаймса,

магистра гуманитарных наук.

Второй страницы нет.

Долгий день тянется уныло. Юна никак не может придумать, чем бы стоило заняться. В шесть часов ей положено встать за прилавок, но куда девать время до шести, непонятно. Она идет к Борису, его, конечно же, нет дома.

Из щели между досками гуськом выползает семейство молодых тараканов и, пригибая длинные усики, подлезает под дверь квартиры. Юна досадует, что у нее нет ключа. Потом досадует, что не может подлезть под дверь, как тараканы. Опускается на пол у квартиры Бориса — ждет, когда он вернется с занятий. В коридоре темнеет, холодает.

— Б-г ты мой, вот явление так явление! — бормочет Борис, обнаружив Юну; вжавшись друг в друга, они добредают до кровати и целуются там день напролет. Юна опаздывает на работу, но она отогрелась, расхорошилась, ее губы, щеки, грудь, руки — такое у нее ощущение — жаркие, желанные. В кармане у нее ключ.

На следующее утро заведующий скобяной секцией делает ей предупреждение за два опоздания кряду: найти продавщицу сейчас не составляет труда, сообщает он.

Чаймсы с ней практически не разговаривают. Пребывают в непонятном расположении духа. По утрам они чуть ли не упархивают в больницу, и никакой тревоги в них не ощущается, напротив, впечатление такое, точно тревожиться им больше не о чем. О Кристине они почти ничего не говорят. Ей лучше, буркают они, определенно лучше. Борис, а он на связи с доктором Чичестером, молчит. Юна приободряется. Похоже, все складывается хорошо, даже не хорошо, а как нельзя лучше. У Чаймсов явно камень с души свалился. Борис, хохоча, валяет ее по кровати. К концу недели ее увольняют, однако, когда она сообщает Чаймсам, что не сможет вносить свою долю за квартиру, они принимают ее сообщение безропотно.

А она говорит с Борисом и все не может выговориться. Говорит, что Чаймсы держатся подозрительно благостно и даже экстатически. День за днем проплывают по больничным покоям, точно новобрачные, планирующие, как провести медовый месяц. Впоследствии сестры говорят, что они все время ходили щека к щеке. Они привлекали внимание и потому, что красивые, и потому, что питались исключительно шоколадными батончиками. Больничные бдения оставляли их не изнуренными, а свежими и лучезарными. Юна вспоминает, что Мэри как-то раз, да нет, не раз превозносила агрохимию: мол, слаборазвитым странам от нее куда больше пользы, чем от сухой юриспруденции. Всплывает в памяти и другое: Клемент часто поговаривал, что хорошо бы поехать в страну, где все исповедуют совершенно незнакомую религию, после чего неизменно корил Юну: как она могла упустить шанс поглубже узнать Турцию и Коран. Вдобавок Мэри вечно томит скука, а Клемента гложет зависть. Они чувствуют облегчение. Рады-радехоньки, что их выбили из колеи. Судьба воспрепятствовала им предаться делу без остатка, и они не отчаиваются. Жажда проблистать не дает им покоя. Они созрели для чего-то неизведанного.

К началу второй недели больничных бдений Чаймсов Юна и Борис становятся любовниками по-настоящему, а в середине той же недели Кристина умирает. При виде ящичка, который опускают в ямку, Юне рисуется собака, хоронящая косточку. На молодом раввине мятый галстук-бабочка. Над могилой он славословит всех студентов и интеллектуалов, которые блюдут заповедь «плодитесь и размножайтесь»: явно это его первые похороны, а после похорон Чаймсы распродают книги и покидают Нью-Хейвен, Юна больше никогда их не видит.

9.

Порой Юне кажется, что она читает про них. Скажем, газетная шапка гласит: «Жена вступила в корпус мира, чтобы в семье воцарился мир»; и в статье рассказывается о женщине, отправившейся в Танганьику, в то время как ее муж остался дома, чтобы без помех написать роман о коррупции в банковском деле; Юна жадно пробегает колонку глазами: ей не терпится узнать, не Чаймсы ли это, но нет, не они. Или, скажем, Юне рассказывают о супругах, которых приняло, как своих, одно индейское племя, и они поселились в резервации, учат старейшин Hochdeutch[34] и стереометрии, и тем не менее и это не Клемент и Мэри. Однажды до нее доносится слух о молодом человеке, который ушел от жены, красавицы брюнетки, работающей в Бирме агрономом, и стал буддийским монахом, тут уж она не сомневается, что это Чаймсы, — загоревшись новыми учениями, они восстали и возродились. Но вот об этих примечательных супругах появляется статья в «Тайме» и выясняется, что они — советские граждане, державшие путь из Пинска.

— Забудь ты о них, — говорит Борис, но куда там.

Юна все ожидает, что Чаймсы вот-вот заявят о себе с газетных страниц, уже овеянные славой.

— У меня осталась их картотека. Что, если они захотят восстановить библиотеку? Карточки им понадобятся.

— От них добра не жди.

— Они то же говорили о тебе.

— Не исключено, что обе стороны правы, но дела это не меняет.

— Ха-ха! — Юна смеется. — Они были неправы в одном. Уверяли, что ты на мне не женишься.

Борис вздыхает.

— В конце концов, тут они не ошиблись.

— Ошиблись, еще как ошиблись. Они что имели в виду — что ты никогда не захочешь на мне жениться.

— А я хочу, Юна, — говорит Борис и просит ее в тысячный — по меньшей мере — раз выйти за него замуж. — Почему нет? Ну почему нет? Не понимаю, почему бы тебе не сказать «да». Юна, ну что тебя беспокоит? Ничего же не изменится, все останется точно так, как сейчас.

— Ты стесняешься, — накидывается на него Юна. — Стыдишься. Все знают про нас — вот что для тебя непереносимо.

— Да, плюс ко всему. Послушай. Давай обсудим все еще раз, договорились? Добро б это только меня не устраивало, так ведь и больницы тоже. Как, по-твоему, примут меня в приличную интернатуру? В первоклассную клинику? Кто меня возьмет? С меня хватит. Юна, давай поженимся.

— И не убеждай меня, что все будет, как есть, — говорит Юна. — Все уже изменилось. Ты сам изменился.

— Но и ты изменилась. Стала глупее. И сварливее. У тебя в голове и подобия мысли нет. Пыль да грязь, больше тебя ничего не занимает.

— Куда мне до тебя, ты такой ученый, — ехидничает Юна. — А я бросила учение ради отверток и автоматических замков.

— Говорил же я тебе, чтобы ты не возвращалась на эту дурацкую работу.

— А кто заплатил за дезинсекцию квартиры? За покраску кухни? К тому же ты, как я замечаю, не прочь поесть, — говорит Юна. — Во всяком случае, есть ты любишь больше, чем меня. И так было всегда. Если тебе что во мне и нравится, так это смотреть, как я ем.