Богослов, который сказал о Боге лишь одно слово - Дмитрий Логинов

Огромный интерес в этом смысле представляют результаты исследований председателя комиссии РАН по культуре древней и средневековой Руси Валерия Чудинова, которые он изложил в труде под названием «Надписи на христианских иконах». Так, на мозаичной иконе Спасителя в Загородном монастыре (Х в. или ранее) Константинополя можно видеть надпись, которая характеризует землю, на которой стоит монастырь, как Живину Русь.

Вот комментарий Чудинова: «Константинополь расположен на земле Живиной Руси… У одного из болгарских авторов я встретил указание, впрочем, известное ряду моих коллег: что Балканы искони были славянскими. Приведу цитату из этого сочинения: В своей хронике Лев Диакон (Х в.) приводит слова Святослава Киевского о том, что именно византийцы являются пришельцами в этих землях… Причем Лев Диакон никак не возражает, а сказанное Святославом воспринимается как факт, который и участники событий, и читатели хроники хорошо знают. По-видимому, современники Святослава в то время еще помнили греческую колонизацию южных частей Балкан». Продолжу мысль автора: Балканы были не просто славянскими, но русскими… Русские еще в Х в. считались автохтонами Балкан, а «ромеи» – пришельцами».

Нет никакого сомнения, что Константин Великий воспринимал возводимый им второй Рим как третью – и последнюю – Трою. Даже при планировке города он стремился воспроизвести канонические «три конца», хотя ни о какой экзогамии среди греков и римлян в то время не могло идти речи. Вот что говорится об этом в книге «Славная история Царьграда»[54], изданной по заказу Православного Братства во имя святого Царя-искупителя Николая: «Он (Константин) приказал размерить место на три угла, в каждую сторону по семи верст, так, чтобы городу находиться между двух морей: Русского (Черного) и Мраморного».

Далее книга сообщает: когда производилось эта разметка, выполз из норы змей и пополз по месту, где происходила работа. Вдруг с неба упал орел, схватил змея и поднялся с ним на воздух. Но змей, обвившись вокруг орла, одолел его и пали они вместе на землю. Тогда подбежали люди, убили змея и освободили орла. Царь Константин, видя это, призвал волхвов, чтобы истолковали сие знамение. Волхвы сказали: орел олицетворяет христиан, а змей – басурман. Некогда басурмане захватят город, но после христианам придет сильная помощь, и город вновь сделается христианским.

Помня об этом предсказании волхвов, Константин велел начертать на Золотых вратах своего города: «Когда придет царь руссов – мы сами собой отворимся». В 1453 году исполнилась первая часть пророчества. Последний царь Византийской империи (что интересно, тоже именем Константин) пал от многочисленных ран, защищая городскую стену. Султан Магомет II Завоеватель вступил в город и прочитал надпись на его Золотых вратах – и встревожился. И тут же приказал наглухо замуровать этот опасный вход.

Насколько были оправданы опасения султана? История знает уже два случая, когда и вторая часть предсказания оказывалась близка к тому, чтобы сбыться. В особенности это относится ко временам генерала Скобелева, войска которого 26 января 1878 года вышли на подступы к Стамбулу (так после турецкой аннексии называют Константинополь). Они бы до него и дошли, если бы не устрашительные маневры английской эскадры в Мраморном море. Впрочем, Туманный Альбин точно не смог бы испугать героя-освободителя болгар от басурманского ига. Однако приказы Александра II генерал исполнял неукоснительно. Придворные же завистники Скобелева всячески преувеличивали мощь складывающейся против России коалиции, а также и клеветали на победоносного генерала. Скобелев, судя по его переписке, даже собирался подать в отставку за то, что ему не позволили исполнить пророчество. О возвращении Константинополя христианам помышлял и царь Николай II Святой. Он даже приказал отлить крест для знаменитого храма святой Софии, который турками превращен в мечеть. Кровавый путч 1917 покончил с этими и другими дерзновенными мечтами. Что ж, в русских сказках много чего не получается с первого и второго раза… но получается с третьего.

Итак, в основываемом им втором Риме Константину виделась третья Троя. Он даже посетил весталок и почтительно просил преподнести в дар городу Византии великую троянскую святыню – Палладий. Изображение Лады, Макоши, которая воплотилась в земную Деву Марию, а после вознеслась на небо вослед за Сыном.

Весталки отвечали согласием императору, но поставили непременным условием: Палладий должен храниться в Константинополе тайно – так точно, как он хранился в Риме. Возможно, вещие девы провидели наступление эпохи иконоборчества в царствование Капронима (прозванного столь «почтительно» именно за иконоборчество), да и дальнейший разгул в империи всевозможных предрассудков евионитского толка. И очень обоснованно опасались за сохранность наидревнейшей святыни.

Константин исполнил условие. Местонахождение тайника, где хранится изображение Лады, которое пало с неба по молитвам Дардана, в точности никому не известно. (Считается, что тайник с ним находится где-то в подземельях, а на поверхности земли место это отмечено Багряным столпом, столь великим, что перевозка его из Рима, совершенная по приказанию Константина, потребовала четырех лет.) Однако жители города хорошо знали, что древнейшее изображения Богоматери с ними и хранит их. В XI в. главную икону византийской столицы – Богородицу Одигитрию Константинопольскую – по сотворении ею множества чудес начали называть новым Палладием.

ЗАЧЕМ КОНСТАНТИН ВЕЛИКИЙ ОТПРАВИЛ АФАНАСИЯ ВЕЛИКОГО В ССЫЛКУ

Вернемся к делам Вселенского I собора. Теперь, после столь основательного экскурса в прошлое, понятно, почему на этом соборе Константину хватило одного единственного слова, чтобы разрешить сложнейшие богословские противоречия. Потому, что он был посвященным Традиции. И разумел богословие Троицы, может быть, и получше, чем знаменитые официально-христианские богословы его эпохи.

Однако современная наука не знает, что славянин Константин Великий принадлежал к древнему роду хранителей Русской Северной Традиции. Едва ли она знает многое (если вообще что-то) и о самой этой многотысячелетней Традиции, идущей от легендарных арктов, ибо широкое открытое исповедание ее благословляется учителями только в периоды смены астрологических эпох[55].

Поэтому пытливые официальные исследователи задаются вопросом: с чего это Константин, который не был обучен у кого-либо из епископов, пресвитеров или диаконов тонкостям богословия (такой учитель бы сразу возвысился и вошел в историю), – вдруг оказался столь богословски меток? Естественно, первым приходит в голову предположить: кто-либо из борцов с арианской ересью, близких к императору, – так сказать, вложил это свое продуманное слово в его уста.

Обыкновенно в этом предполагаемом добром деле подозревают святого Афанасия Великого, как наиболее деятельного и стойкого апологета Единосущности. Тем более, что большинство других вхожих к императору священников были конъюнктурщиками и сами готовы были повторять всякое слово, слетавшее с его уст.

Еще тем более, что отношения между Константином и Афанасием всегда были наилучшие. Такими не мог похвастаться даже епископ Евсевий, не пожалевший времени и труда на создание величественного жизнеописания Константина. После собора император и Афанасий, можно сказать, плечом к плечу отстаивали от озлобленных ариан принятый на нем догмат.

Но существует факт, который совершено не укладывается в схему «Афанасий придумал – Константин озвучил». И этот факт указывает на то, что император понимал вопрос о единосущности Ипостасей Троицы, может быть, глубже самого Афанасия Великого. Это факт следующий. Ровно через 10 лет после собора Константин вдруг высылает епископа Афанасия, взгляды которого не изменились нисколечко, в захолустный Трир!

Что это? Глупый каприз коронованного самодура? Однако Константин таковыми не отличался. Как было сказано выше, он был мистик на троне. То есть его решения предопределялись, прежде всего, соображениями духовными. И в этой области следует искать также и корень данного – удивительного для всех – решения.

Похоже, настоящим виновником ссылки Афанасия оказался тот, кто менее всего ему этого желал. А именно – пламенный сторонник Единосущности, личный друг Афанасия, смелый и амбициозный богослов Маркелл Анкирский.

А.В. Карташев замечает, что богословская система Маркелла окончательно сложилась в 335 году, то есть именно в том, когда Афанасий Великий отправлен был в далекое захолустье. Однако историк церкви никак не связывает между собой два этих события.

А стоило бы связать. Почему? Для пояснения этого обратим более пристальное внимание на характер богословских дискуссий времени.