Гиблое место - Сергей Шхиян

— Отче, кончай молиться, если мы сейчас же отсюда не выберемся, то у тебя на совести будут не только басурманел но и невинно убиенные христиане.

— Отче наш, еже еси на небеси, изыди, сатана! — откликнулся на мое вмешательство в свою духовную жизнь священник.

Я оставил его на время в покое и, подавляя тошноту и душевное смятение, начал забирать оружие у окровавленных противников. Вблизи результат наших ратных трудов выглядел ужасно. Одного из степняков могучий священник умудрился рассечь почти надвое, так, что тело бедолаги распалось. Как я ни крепился, меня все-таки вырвало, что было совсем не вовремя и не к месту. Хватая ртом воздух, я с трудом довершил начатое и забрал у ногайцев не только сабли, но луки и колчаны стрел.

Между тем те несколько человек, которые пошли первыми, уже скрылись за поворотом оврага, а остальные и не думали уходить. Я выделил из толпы несколько мужиков покрепче и велел им разобрать трофейное оружие. После чего опять закричал на пленных соотечественников. Те по-прежнему никак на меня не реагировали. Тогда я начал размахивать нагайкой и материться.

Картинка получилась еще та: оборванный, простоволосый поп с обнаженным ятаганом в левой руке куда-то гонит кнутом измученных людей. Однако мера оказалась действенной и своевременной. Народ сначала от меня пятился, а потом послушно двинулся в нужном направлении.

С коленопреклоненным священником я разобрался таким же способом, вытянул его по спине нагайкой. Алексий подскочил, как ужаленный, и разом потерял христианское смирение:

— Ты, варнак, чего дерешься! — свирепо заорал он на меня, выпучив гневные глаза.

— Прости, это я нечаянно, — покаянно ответил я, пятясь от него. — Ты из лука стрелять умеешь?

— Умею, — остывая, ответил, батюшка. — Однако ты, брат, того…

— Давай, отче, проснись, людей нужно спасать, не дай бог, степняки наедут…

— Во имя Отца, Сына и святого духа, — ответил он, перекрестился и впервые огляделся вокруг, — пошли, коли так!

Мы быстро двинулись вслед за медленно бредущей толпой, обогнали ее и возглавили шествие. Вскоре догнали и передовую группу. Овраг, между тем, начал подниматься вверх, и склоны стали более пологими. Здесь уже можно было без особого труда вылезти на поверхность.

— Будем подниматься? — спросил я священника.

— Бабы не осилят, — с сомнением произнес Алексий, оглядываясь на бредущих поодаль людей, — пошли дальше, сюда всегда успеем вернуться.

Батюшка оказался прав. Метров через четыреста овраг сам собой кончился котловиной, и мы без проблем вышли в лес. Никаких признаков присутствия кочевников видно не было.

— Куда пойдем, — спросил я товарища, наблюдая, как недавние пленники медленно бредут по склону, — в Серпухов или Каширу?

— До Серпухова верст десять будет, а до Каширы все тридцать, — вмешался в разговор горожанин, которого я освободил от шейной колодки, Он уже немного пришел в себя и даже вооружился саблей, которую, вероятно, взял у ослабевшего товарища.

Масштаб расстояний немного удивил, мне казалось, что Серпухов от Каширы находится подальше, но я вспомнил, что межевая верста в отличие от поздней простой, заключала не пятьсот, а тысячу сажен, что чуть больше двух километров. Пройдут ли без потерь ослабленные голодом и бессонницей люди двадцать километров, даже до Серпухова, вызывало у меня сомнения.

— Вам нужно поесть и отдохнуть, — сказал я колоднику. — Может быть, среди вас есть местные, которые знают здешние деревни?

— Пойду, спрошу, может, местные и есть. Мы же здесь были каждый сам по себе, друг друга не знаем, — сказал он и направился к добравшимся до леса пленникам.

— В Серпухов нам с тобой идти не с руки, — раздумчиво сказал отец Алексий. — Там нас могут узнать, да и татары в той стороне искать будут. С этой ордой, — он кивнул в сторону пленников, — много не навоюешь…

Возразить мне было нечего. За несколько дней в XVII веке я успел поссориться, с кем только мог. Оставалось тихо, огородами уходить к Котовскому.

— А с людьми что будем делать?

— Что с ними делать, выведем на большую дорогу, пусть дальше сами разбираются.

На это я не мог не возразить:

— Опять в плен попадут. Давай хоть до села их доведем. Представляешь, что ногайцы с ними сделают, если поймают!

— Это понятно, — легко согласился священник, — только и мы им не защита — двое против орды.

— Это еще как сказать, — не согласился я, вспомнив, как лихо бывший мамелюк разобрался с противниками. — Семь сабель — это уже кое-что.

— Ладно, чего на месте стоять, пошли дальше.

* * *

Ногайцы нас не нашли. Это было самое главное. В остальном положение складывалось не так удачно. Наступила ночь, и порыв бегства замедлился. Наш унылый караван медленно брел на восток по сырому, топкому лесу. Уже случились первые потери, отстало или потерялось одно крестьянское семейство, состоящее, из пяти человек, родителей и трех детей-подростков. Впрочем, возможно, они решили спасаться самостоятельно и просто ушли, никого не предупредив. Девочка, которую я пытался вылечить, была еще жива, но состояние у нее было тяжелое. Мать, спотыкаясь, несла ее, прижимая к груди. Заниматься лечением больных у меня не доставало сил. Я сам шел с трудом, засыпая на ходу. Примерно каждый час мы останавливались и поджидали отставших. Таких постепенно делалось все больше. Люди с трудом двигались, спотыкались и все время спрашивали, когда мы, наконец, дойдем до села.

Про это мифическое село рассказал один из пленников. По его словам, там даже есть небольшой гарнизон самообороны для защиты местных жителей от казаков и степняков. Однако пока никаких признаков жилья не было, напротив, лес делался все гуще и непроходимей, что радовало только безопасностью. То, что мы заблудимся, я не очень беспокоился. Здесь в центре Руси, где плотность населения много больше, чем на окраинах, на какое-нибудь жилье мы, в конце концов, непременно наткнемся.

К утру все окончательно выбились из сил и никакие понукания на людей больше не действовали. Пришлось объявить привал. Наши страдальцы начали выбирать места посуше и устраиваться на отдых. Я сам присел на взгорок у комля сосны, привалился к рыжему стволу и уснул как убитый.

Солнце уже давно выкрасило нежным светом не только стены Московского Кремля, но и все Подмосковье, когда я с трудом продрал глаза и долго не мог понять, где нахожусь. Шея и ноги занемели, тело ломило, и душа, надо честно сказать, не пела от восторга и упования.

Было уже довольно поздно, но никакого движения вокруг не наблюдалось. Бывшие пленники, измученные бессонницей и голодом, спали в самых немыслимых позах. О часовых мы, понятное дело, не позаботились, и ногайцам, набреди они на нас в чащобе, ничего бы не стоило перебить всю нашу обессиленную компанию.

Первым делом я размялся. Сладкая мышечная радость вернула ощущение прекрасного весеннего утра и полноты жизни. Изо всех неприятных ощущений осталось одно: очень хотелось есть. Однако впереди был долгий солнечный день, а с ним и надежда на пищу.

Приведя себя в порядок, я пошел разыскивать своего сотоварища. Отец Алексий тоже не спал. От его недавней разудалой веселости не осталось и следа. Священник опять стоял на коленях и молился. Я присел в сторонке. Судя по его скорбной спине, процесс общения с Всевышним обещал быть долгим. Я не стал в него вмешиваться и двинулся в обход нашего бивуака. В нескольких шагах от попа увидел давешнюю женщину с больной девочкой. Измученная мать спала, прижимая к себе ребенка. Я только сейчас толком ее разглядел. У женщины было тонкое, обострившееся лицо с белой кожей, нежно украшенное веснушками, и рыжие волосы. Они золотыми прядями выбивались из-под темного платка.

Я осторожно, чтобы не разбудить мать, вынул дочку из ее рук и откинул с лица малютки прикрывавшую его холщовую пеленку. Лицо ребенка было болезненно прозрачно, глазки плотно сжаты. Девочка крепко спала. Я положил ее на сухую хвою и, встав над ней на колени, приступил к лечению. Судя по моим ощущениям, состояние ребенка значительно улучшилось. Жара уже не было и пока можно было не опасаться за ее жизнь. Я без особого усилия над собой водил руками над тельцем, ощущая исходящее от него тепло.

— Батюшка, как дочка-то? — раздался за спиной взволнованный, просительный голос.

Я обернулся. Встревоженная мать смотрела на меня круглыми, лихорадочно блестящими зелеными глазами. Сна в них не было ни капли, как будто не она несколько минут назад пребывала в усталом забытьи.

— С девочкой все будет хорошо, — успокаивающе ответил я. — А вот вам нужна помощь…

Удивительное дело, но это усталое измученное существо пробудило во мне не только сочувствие. Я даже невольно с былого сердечного «ты» перешел на холодное, по мнению Пушкина, «вы».