Доверься жизни - Сильвен Тессон

вывеске красовались красные буквы «Горизонт мечты» и пролетающий над пальмой самолет.

Он любил разбирать надписи на вывесках и рекламных плакатах, так он практиковал чтение, и дамы из той организации всячески его поощряли.

Сквозь просвет в пене он прочел:

СПЕЦИАЛЬНАЯ АКЦИЯ: ПУСТЫНЯ

Алжир-Ахаггар-Нигер

Сахара: земля легенд

Путешествие к владыкам песков (все включено)

Тоска

При тоске время отрывается от существования и становится внешним к нам.

Чоран. Беседы

Это вломилось солнце. На линолеум лились струи резкого зимнего света. И его бесполезная яркость била по глазам. От безупречной голубизны неба хотелось повеситься.

– О… – простонала Таня, поворачиваясь к стене.

Алёна встала, взяла моток скотча и прилепила покрывало обратно к окну гостиной. Взглянула мельком на стенные часы с золотыми буквами «СССР» (1975 года, дедушкино наследство): половина первого. В комнате снова стало темно и жарко. В феврале здесь топят от души.

– Будто стальной член в голову долбит, – сказала Алёна.

– А у меня – как трамвай в затылок, – ответила Таня.

И они зарылись похмельными головами в подушки. Алкоголь делал свое грязное дело. Они проспали до пяти вечера, потом встали, заварили черного чаю. Молча выпили целый литр, выколупывая вялыми пальцами печенье из пачки. Снаружи было уже темно. Сняли с окна покрывало: окна бетонных коробок светились бледно-желтым, как шахматные клетки. Вчера они ходили в «Тамерлан». Будучи блондинками с белоснежной кожей, голубыми миндалевидными глазами и укладкой под лак, в клубах этих северных широт они имели куда более скромный успех, чем в какой-нибудь горно-пальмовой стране. А потому влили в себя по бутылке водки на нос. Их стали обхаживать двое военных, робкие как призывники. Толстяк с усиками и другой, похудее, в целом ничего. Оба крыли Чечню на чем свет стоит, потом один упал в кресло, а второй крикнул «Грозный – сука, а не город!» и убежал блевать. Потом их стал оскорблять электрик из «ТГК-11»: он кричал на Таню за то, что она в прошлом году влепила пощечину его брату и Таня вспомнила, как три недели провела с ненормальным, который говорил только о ловле на блесну. В итоге Игорь, «тамерланский» вышибала родом из Казани, выставил электрика вон. Танцпол опустел, подруги остались одни. Они опрокинули еще по сто пятьдесят водки, запили пивом, а потом у Алёны сломался каблук под один украинский хит 1998 года, и дорога домой превратилась в ад, особенно когда пошел град, пока они шли по Пролетарской. Светящееся табло на здании мэрии показывало «-37°». На тротуарах блестела ледяная глазурь, и дышалось так, будто вдыхаешь стальные опилки. Было 8 марта, Женский день, учрежденный Советским Союзом, главный праздник в году. А они никогда не упускали повода развлечься как следует.

Весь день Таня провела перед своим отражением в окне. Окно выходило на Комсомольскую, и ее светлые волосы отражались на стекле нимбом. Девушка недавно закончила Томский государственный университет, факультет иностранных языков, и в сентябре переехала обратно к матери. Шесть месяцев она ждала, что что-нибудь произойдет. Зима ударила еще в середине сентября, заморозив все надежды на чудо. Здешние места не имеют равных в искусстве угнетать существование. Сибирь выпрастывала недоношенное время, косила дни. Часы рождались замертво. Здесь только фатализм позволял вынести жизнь.

Трубы теплостанции толчками выдували облака: пар пенился в небе. Тане захотелось безе, их продавали в третьем гастрономе, в четырехстах метрах от дома. Но, подумав, сколько всего надо надевать (колготки, шарф, пуховик…), она отказалась от этой идеи. Здесь, в четырехстах километрах от полярного круга, быстрее двадцати минут не одеться. Таня улеглась на диван, закурила и попыталась выдуть колечко.

Шесть вечера, она у окна. Мать, которая работает в авиакассе, вернется только через час. Тогда они включат телевизор, разогреют суп. Вечером покажут «Войну», фильм про чеченский конфликт: российские ударные части устроили исламистам погром, взяли Грозный и долго стреляли по руинам.

О будущем в Стрежевом говорить было не принято. Город состоял из домов-доминошек, натыканных прямо посреди тайги и застилавших горизонт. Квартира в этих памятниках бетонной архитектуры была некогда предметом мечтаний советского человека. Половина жителей Стрежевого работала на нефтяных станциях. Вторая половина ждала первую в теплых квартирах. По ночам с последних этажей видно было линию газовых факелов – будто гирлянда над лесом. Путин вернул Россию на рельсы, разобравшись с нефтедобычей внутри Федерации. С 2000 года вся Сибирь ощетинилась буровыми вышками. Нефтепровод пополз по тундрам, преграждая путь стадам диких оленей, ищущих корм. Россия вставала ото сна, потягивалась, по колено в баррелях нефти. Шум газовых факелов, гул пламени прорезали тишину просек. В ночи они светились как путеводные звезды, возвращающие страну на мировые рынки. Зажигали надежду в сердцах среднего класса. Да и пролетариата тоже: когда в просвете улиц появлялся факел, пьяницы шли на его свет, словно на свет маяка. Таня не могла решить, звонить ли Игорю. Он работал механиком на электростанции, и они иногда созванивались, чтобы потрахаться. Он сразу же прибегал в своем мужицком картузе, на щеке ямочка, как от стамески, огромные красные руки будто созданы, чтобы месить. Диван в гостиной был сильно продавлен, поэтому заканчивалось все на полу, точнее на паласе защитного цвета, лежащем здесь с 1977-го, когда отец Тани вышел на пенсию. Через год он умер, утонул в озере Кочельник[6], перепив армянского коньяка. Нет, на потрахаться не хватит, решила Татьяна, уже полседьмого. Дню конец, да и мать скоро будет.

Назавтра стало еще хуже: бессонницу сослали под дневные лучи. Татьяна выпала из временного потока. Стояла на берегу и смотрела на эту реку, не заходя в ее воды. Ночью бессонница также ссаживает человека с длинного обоза времени. И он лежит неподвижно под влажными от пота простынями, чуждый потоку, уносящему всех тех, кто спит. Она же чувствовала, что в своем бдении лишена простейшего права плыть по течению. Татьяна выпила чаю, выкурила целую пачку и поняла, что ее диплом по французской лингвистике совершенно бесполезен в этом городе промерзшего бетона, узбекских рабочих, польских инженеров и русских нефтяников. Она убедила себя в блеске французского, хотя на самом деле это был всего лишь язык шестидесяти миллионов усталых мещан, роющихся в останках воспоминаний о былом величии. Французский годился теперь лишь для жалоб, стонов и повышения самооценки. А чтобы куда-то пробиться, нужно было идти на кафедру китайского, арабского или японского. На что ей теперь тайны спряжения глаголов в прошедшем сослагательного наклонения или ее изыскания о флоберовских описаниях?

На