Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Это было глубоко в нем, как боль, как дурнота, он сам не мог понять. Может быть, оттого, что так ярко синело небо, так громко бурлила река, заглушая все остальные звуки, так высоко чернели стволы нависших над водой деревьев. Холоден был сумрак на дне лощины, и странно пахло землей. Опавшая листва прела между скал. От шагов Тристана оставались глубокие следы, и черная вода пузырилась в них.

Впереди, то появляясь, то пропадая, мелькала легкая фигурка. Девочка перепрыгивала с валуна на валун, скрывалась в расщелинах и возникала вновь чуть подальше. Тристану хотелось позвать ее, крикнуть: «Элен!..», как окликали девчонок другие мальчики, но он не мог. Игра есть игра, и надо было прыгать по камням, с бьющимся сердцем, с настороженным взглядом, выискивать каждый уголок тенистого сумрака, угадывать следы.

Чем выше они поднимались, тем ýже становилась теснина. Каменные глыбы были огромные, темные, обточенные водой. Казалось, солнечный свет спрятан у них внутри. Они походили на гигантских окаменевших животных, а вокруг бурлила вода. Над ними нависали горные склоны, покрытые лесом, густым, черным. Все здесь было диким. Все исчезало, унесенное, смытое бурной рекой. Оставались только камни, шум воды, беспощадное небо.

Он нагнал Эстер там, где темные скалы стояли кругом, а в середине его разлилось озерцо. Девочка сидела на корточках у воды и мыла руки. Потом она быстрым движением скинула платье и нырнула в озерцо — не зашла осторожно, пробуя воду ногой, как обычно делают девчонки, а сразу окунулась с головой, зажав пальцами нос. Блик света скользнул по ее белому, очень белому телу, и у Тристана зашлось сердце. Он замер наверху скалы, не сводя глаз с плывущей Эстер. Плавала она по-особенному: выбрасывала руки вверх и ныряла под воду. Переплыв озерцо, она вынырнула и призывно помахала Тристану.

Он поколебался с минуту, потом, путаясь в одежках, разделся за камнями и окунулся в ледяную воду. Река здесь текла медленно, пониже шумел водопад. Сразу наглотавшись воды, Тристан поплыл что было сил к другому берегу.

На том берегу возвышался, нависая над ущельем, большой утес. Эстер уже вышла из воды, и Тристан снова увидел блики света на ее белой коже, на спине, на худеньких ногах. Она тряхнула черными волосами, рассыпав брызги. Потом ловко вскарабкалась на утес и уселась на самом верху, на солнышке. Медленно, стыдясь своей наготы и белесой кожи, Тристан взобрался следом и сел рядом с Эстер. После купания в ледяной воде все тело горело.

Эстер сидела на вершине утеса, свесив ноги. Она смотрела на Тристана без всякого стеснения. Ее тело было длинным и мускулистым, как у мальчика, но легкой нежной тенью, неуловимым трепетом уже намечались груди.

Шум падающей воды наполнял узкую долину снизу доверху, до самого неба. Ни души вокруг, словно здесь, в ущелье, они были одни на целом свете. Впервые в жизни Тристан ощутил свободу. От этого чувства все в нем звенело, и казалось, будто весь мир исчез, остался только этот сумрачный утес, маленький островок над бурной рекой. Тристан забыл о площади, где фигуры в черном стояли под дождем в очереди к гостинице «Терминал». Забыл о матери, о ее тревожном и грустном лице, когда она ходила продавать ювелирам свои грошовые украшения, чтобы купить молока, мяса и картошки.

Эстер теперь полулежала на гладком камне, опершись на локти, глаза ее были закрыты. Тристан смотрел на нее, не смея приблизиться, не смея коснуться губами блестевших на солнце плеч, выпить еще не высохшие на них капельки воды. Он хотел забыть сальные взгляды парней, злые слова девушек на площади, когда речь заходила о Рашели. Сердце отчаянно билось в груди, и Тристан чувствовал, как разливается в крови жар, словно весь солнечный свет, который вобрали в себя эти черные камни, проникал теперь в их тела. Тристан взял Эстер за руку и вдруг, сам не понимая, как у него хватило смелости, коснулся губами ее губ. Эстер сначала повернула к нему лицо, потом, с неожиданной яростной силой, впилась в его губы поцелуем. Такое с ней было впервые в жизни; зажмурившись, она целовала его, втягивая в себя его дыхание и заглушая слова, так, словно весь ее страх растворился в этом поцелуе, и не было больше ничего, ни раньше, ни потом, только это ощущение, такое сладкое и жгучее одновременно, только вкус их смешавшейся слюны, соприкосновение языков, стук зубов друг о друга, частое дыхание и биение сердец. Солнечный вихрь подхватил их. Холодная вода и свет пьянили почти до дурноты. Эстер оттолкнула лицо Тристана и откинулась на камень. Не открывая глаз, она спросила: «Ты никогда меня не бросишь?» — хриплым, полным муки голосом. «Я тебе теперь как сестра, ты никому не расскажешь?» Тристан не понимал, о чем она. «Я тебя никогда не брошу». Он сказал это так серьезно, что Эстер рассмеялась. Она запустила руку в его волосы, притянула его голову к своей груди: «Послушай мое сердце». И замерла, опершись спиной о гладкий камень, подставив лицо с закрытыми глазами солнцу. Тристан чувствовал ухом кожу Эстер, нежную и горячую, точно в жару, слушал глухой стук ее сердца, видел синее-синее небо и как будто издали слышал шум воды, бурлившей вокруг их островка.

* * *

Немцы были теперь совсем близко. Гаспарини будто бы видел однажды вечером трассирующие пули где-то близ Бертемона. Он говорил, что итальянцы проиграли войну, что они вот-вот капитулируют и тогда все эти горы, все деревни займет немецкая армия. Так сказал ему отец.

В этот вечер все собрались на площади у гостиницы и оживленно разговаривали; тут были мужчины и женщины из деревни, были евреи — и старики в лапсердаках и широкополых шляпах, и богато одетые, те, что жили на виллах, был и Генрих Ферн, и даже мать Тристана в длинном платье и затейливой шляпке.

Пока люди обсуждали грозные вести и слухи, дети, как обычно, носились по площади; а может, они нарочно бегали быстрее и кричали пронзительнее, чем всегда, чтобы заглушить тревогу. Эстер пришла на площадь с матерью; они ждали у стены, слушая разговоры. Но Эстер было неинтересно, что говорят люди, ее волновало другое. Она вглядывалась в гостиницу «Терминал», высматривая Рашель. Ребята рассказывали, что Рашель поссорилась с родителями и живет теперь в гостинице с капитаном Мондолони. Но никто ни разу не видел, чтобы она входила или выходила. В этот вечер в гостинице были закрыты все зеленые ставни, кроме тех, что выходили на другую сторону, в сад. Солдаты сидели внутри, в большом зале, курили и разговаривали. Эстер подошла поближе и услышала их голоса. Утром из долины на грузовике приехали еще военные. Гаспарини говорил, что итальянцы после того, что случилось с Марио, боятся покидать деревню.

Эстер неподвижно сидела на стене, не сводя глаз с гостиницы в надежде увидеть Рашель. Мать ушла домой, а она все сидела в тени. Вот уже несколько дней она искала Рашель. Даже ходила к заброшенной риге и вошла внутрь — с отчаянно бьющимся сердцем, на подгибающихся ногах, как будто делала что-то запретное. Она подождала, пока глаза не привыкли к темноте. Но в риге ничего не было, кроме валявшегося на полу сена, служившего подстилкой скоту, да острого запаха мочи и гнили.

Эстер так хотела увидеть Рашель, хоть на минутку. Она придумала слова, которые ей скажет, — что все не так, что она ходила к риге не для того, чтобы за ней шпионить, что это вообще не важно, что она дралась, защищая ее. «Это неправда! Неправда!» — крикнет она изо всех сил, чтобы Рашель знала, что она, Эстер, ей верит, что она остается ее подругой и верит, верит ей, и никогда не поверит тому, что говорят люди, и не будет смеяться вместе с ними. Она покажет ей следы ударов, синяки на боках, на спине, из-за которых она не могла в тот день ни говорить, ни ходить, так было больно, она даже стоять не могла.

Где же Рашель? Может быть, ее уже увезли, в машине, ночью, когда никто не видел, увезли за горы, в Италию или, хуже того, на север, где немцы сажают евреев в тюрьму.

Люди в этот вечер на площади беспокойно сновали взад-вперед, разговаривали между собой на всех языках, и никому не было дела до Рашели. Как будто никто ничего и не заметил вовсе. Эстер подходила к одним, к другим, спрашивала: «Вы не видели Рашель? Вы не знаете, где Рашель?» — но все только отворачивались, пряча глаза, делали вид, будто знать ничего не знают и вообще не понимают, о чем речь. Даже господин Ферн не сказал ей ни слова, лишь молча покачал головой. Сколько же злобы и зависти оказалось в людях, вот почему Эстер было страшно и больно. Ставни гостиницы так и оставались закрытыми, и она даже вообразить не могла, что происходит там, внутри, в унылых и темных, как казематы, номерах. Может быть, в одном из них сидела взаперти Рашель и смотрела в щелку на площадь, на снующих взад-вперед и возбужденно разговаривающих людей. А может, Рашель видела ее, Эстер, и не хотела выходить, потому что думала, что она такая же, как все: пряталась в траве, шпионила за ней и смеялась вместе с остальными. От этих мыслей у Эстер темнело в глазах. В сумерках она спустилась к последним домам деревни, туда, откуда была видна долина, еще окутанная светлой дымкой, и очертания высоких гор.