"Орлы Наполеона" - Домовец Александр

— Браво, мсье Белозёров! Вы были неподражаемы, — быстро перевёл Марешаль.

— Я? Но я же ничего не сделал, — несколько растерянно откликнулся Сергей, простоявший всю драку со скрещёнными на груди руками.

Вы сделали главное: сохранили мужество, спокойствие и выдержку, — решительно сказал министр. Не дали себя втянуть в гнусную провокацию, остались невозмутимы и непоколебимы, как скала. Ещё раз браво! Эти бонапартисты вконец обнаглели… Мы все чтим императора, чёрт возьми, но это не повод для омерзительного политического хулиганства!

К ним подошёл немолодой худощавый человек, на высоколобом лице которого бросались в глаза длинные пушистые бакенбарды — по моде прошлого царствования. То был российский посол во Франции Артур Павлович Моренгейм, приехавший на открытие экспозиции и ставший свидетелем драки. (Сергей побывал у него в первый же день в Париже.)

— Совершенно согласен с вами, господин министр, — твёрдо произнёс посол с церемонным поклоном. — Иначе как политическое хулиганство трактовать сей инцидент не могу. Боюсь, я буду вынужден сделать соответствующее представление в Министерство иностранных дел.

Легат развёл руками.

— Понимаю вас, господин Моренгейм… От лица правительства приношу все возможные извинения. А с молодчиками, смею уверить, Сюрте разберётся. — Неожиданно глаза его весело прищурились. — Однако заметьте, что сорвать открытие выставки этим негодяям не удалось.

— Да уж какая теперь выставка-то после такого скандала, — обречённо сказал Сергей.

— То есть как это какая? Ваша! Картины целы, — и слава богу. Вы же видите, — люди не расходятся, ждут.

С этими словами Легат повернулся к публике. По знаку Боннара подошла миловидная девушка-брюнетка с бархатной подушечкой в руках. На подушечке уютно лежали две пары позолоченных церемониальных ножниц.

— Дамы и господа, прошу извинить за мерзкий инцидент, свидетелями которого мы все только что стали! — энергично заговорил министр. — Но теперь, когда он исчерпан, ничто не мешает нам открыть долгожданную выставку и насладиться искусством мсье Белозёрова, не так ли?

Публика нетерпеливо зааплодировала.

После того как ленточка была вновь натянута и торжественно разрезана, и зрители устремились к полотнам, Сергей отвёл в сторону Долгова.

— Борис Афанасьевич, а что сказал тот тип, прежде чем вы его приголубили? Он что-то говорил, а я не разобрал…

Долгов замялся.

— Да я, знаете, во французских ругательствах не силён. У меня язык больше классический.

— Ну, хотя бы приблизительно?

— Приблизительно он послал вас по матери, — нехотя пояснил Долгов, скривившись. — Мол, засунь выставку себе в задницу и проваливай в свою дикую Россию, к царю-медведю…

На следующий день после завтрака собрались в номере у Сергея: он сам, Фалалеев, Долгов и Марешаль. Француз явился с пачкой свежих газет.

— Поздравляю, господа! — провозгласил он с порога, энергично бросая их на стол. — Все без исключения газеты поместили отличные рецензии. "Матен" и "Нувель де Пари" опубликовали интервью с мсье Белозёровым. Интерес к нему и картинам огромный.

— Ещё бы! После мордобоя-то, — проворчал Фалалеев.

— Почему бы и нет? Скандал тоже реклама. Кстати, газеты отмечают хладнокровие и достоинство, которые мсье Белозёров проявил, не поддавшись на провокацию бонапартистов.

— Старею, — сокрушённо сказал Сергей. — Лет пять назад непременно поддался бы. Хотя, зачем самому лезть с такими-то телохранителями?

Поочерёдно окинул взглядом Долгова и Марешаля.

Вчера, припоминая скандальную сцену, он вдруг запоздало поразился ловкости и быстроте, с которыми чиновники — француз и русский — одолели бонапартистов. И если от крепкого, длиннорукого Долгова подобной прыти ещё худо-бедно можно было ожидать, то субтильный Марешаль приятно удивил. Наверно, о том же подумал и Фалалеев.

— Где ж вы, батенька, выучились этак вот ногами махать? — спросил с интересом.

— О, это целая история, — ответил француз, принимая таинственный вид.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ну, не томите, поведайте…

Марешаль белозубо улыбнулся.

— Это был сават, — пояснил он. — Есть во Франции такое искусство… кто говорит — борьбы, кто — драки… неважно. Его лет двести назад придумали. Главное оружие — ноги и, конечно, знание болевых точек туловища. Попади в такую, и противник гарантированно побеждён. Вчера вы это могли видеть собственными глазами.

— Видели, видели…

— Вообще сават — это борьба нищих, — с увлечением продолжал Марешаль. — Он и родился-то в парижских трущобах. Оружия у простолюдинов не было, а защищаться от врагов как-то надо. Вот кто-то и додумался драться ногами. Они сильнее и длиннее рук, тем и хороши. Конечно, требуются навыки и ловкость. Но если вы овладели саватом, то помилуй бог ваших недругов…

— Интересно, — задумчиво сказал Сергей. — А вы-то где овладели? Не в министерстве же? Если не секрет, конечно…

Опустив глаза, Марешаль выдержал паузу.

— Да, в общем, не секрет, — произнёс наконец. — Я ведь и сам родом из рабочего квартала. Отец плотник, мать прачка. В трущобах без савата выжить трудно, особенно такому хилому мальчишке, как я. Так что драться я научился раньше, чем читать и писать. Себя защищал, сестёр. — Помолчал. С лёгкой усмешкой потёр кривоватый нос. — А потом… потом отцу с неба упало небольшое наследство, и я смог получить образование. Школу закончил, университет с отличием. В итоге меня рекомендовали в министерство. И с тех пор всё складывается неплохо.

Последнюю фразу он произнёс с оттенком горечи. Понятно… Сергей знал подобных людей. Такие пробиваются в жизни исключительно собственным горбом и подчас достигают многого. Марешалю едва ли больше тридцати, — даст бог, всё у него сложится. Но уйдёт ли память о нищем детстве и трудной юности?

Голос подал Долгов.

— Ноги ногами, а по мне, так лучше английского бокса не придумано, — заявил он не без вызова. (Марешаль слегка улыбнулся.) — Я в спортивном кружке пять лет занимаюсь, вчера вот и пригодилось. Плохо ли?

— Воистину пригодилось, — подтвердил Фалалеев, уважительно глядя на чиновника.

Сергей неожиданно развеселился. В каких только передрягах не довелось побывать… и жизнь порой висела на волоске… и всегда надеяться приходилось только на себя. А теперь вдруг рядом оказались боевые искусники, способные защитить от недругов, — один руками, другой ногами. Жить да радоваться…

Ладно.

Завтра предстоял выезд в провинцию. Марешаль изложил план путешествия. Поездом доберутся до города Орлеана — это примерно семьдесят вёрст от Парижа. Оттуда экипажем поедут в коммуну Сен-При-Ла-Рош. Это ещё сорок вёрст. К вечеру приедут, а там и за работу. Как и просил мсье Белозёров, пребывание разрешено в пределах трёх недель. "Понадобится больше, — продлим…" В Париже, суд да дело, всё это время будет работать выставка.

— Не увязались бы за нами вчерашние молодчики, — с усмешкой обронил Долгов. Вроде в шутку, но, если разобраться, вполне серьёзно.

Марешаль покачал головой.

— Молодчики сидят в кутузке и сегодня-завтра поедут в суд. А там получат месяца два-три за нарушение общественного порядка. Забудьте.

— Что, и сотоварищей нет? Я слышал, бонапартистов во Франции воз и маленькая тележка. И все к России неровно дышат…

— Это правда, — задумчиво подтвердил Марешаль. — Однако мало кто из них способен на решительные действия. Поговорить, покричать — это да… Главное же, выставку как публичное межгосударственное мероприятие им сорвать не удалось. А поездка мсье Белозёрова en plein air[7] является делом приватным, никому не интересным. В провинциальной глуши бонапартистам делать просто нечего.

— Ну, дай бог…

На том пока и расстались. Фалалеев с Долговым отправились в банк менять рубли на франки, а Белозёров с Марешалем поехали на выставку.

Была у Сергея привычка приходить инкогнито на собственные экспозиции и неузнанным бродить по залу, наблюдая, как откликаются люди на его работы. Несолидно, забавно даже, но вот поди ж ты… Так хочется увидеть вдруг застывшего у картины зрителя, взгляд которого прикован к твоему полотну. Ощутить его интерес, его сопереживание… Есть ли большее счастье и награда для художника?