Для особого случая - Анастасия Викторовна Астафьева

деревушку, разузнаю. Думаю, на рассвете уже обернусь.

– Тебя за ночь до офицера повысили? Что ты тут распоряжаешься? – огрызнулся Коровин. – В бочажину провалишься, кто тебя за шиворот доставать будет? Вместе идём.

– Вот ведь упёртый, – сплюнул сквозь зубы Семёнов. – Лошадь только угробим зазря. Она и так едва на ногах стоит. Всё! Сиди тут, – он лихо сбежал под угорок и негромко добавил оттуда: – Ну, жди с провиантом…

Коровину показалось, что голос напарника при этом неуверенно дрогнул, но тут же до него долетели до смерти обидные слова:

– Да смотри, чтоб кобылу кто не увёл!

Не помня себя, он сдёрнул с плеча винтовку и нацелил её в спину уходящего в долину Семёнова.

«Пристрелю вражину!!! И не узнает никто! Война всё спишет…»

Сердце бухало в груди, рискуя разорваться, руки тряслись. Коровин навёл подрагивающую мушку винтовки на голову обидчика, потом опустил чуть ниже, в область сердца, потом ещё ниже, ещё… Семёнов удалялся быстрыми перебежками, ловко перепрыгивая по кочкам топкие места. Скоро его уже невозможно было различить среди пожухлой пожелтевшей осоки. Да и луна вновь ушла, наползли облака, и закрапал дождь.

Измученная лошадь чутко дремала, покачиваясь на слабых ногах. Коровин нащупал в кармане отмякший чёрный сухарь, разломил его, протянул половину животине. Та без энтузиазма прихватила угощение сухими губами и медленно разжевала. Коровин опустился на землю под толстой елью, привалился к стволу, куснул сухарь и вдруг заплакал, некрасиво, сопливо и слюняво, как девчонка. И словно за ниточку потянул – стал колючий клубок разматываться, высвобождая всю сжатую внутри боль…

Семёнов приехал к ним в деревню перед самой войной. Работал в колхозе шофёром на грузовике, лёгкий, бойкий, беспечальный человек. Хорошо разбирался он в технике, чинил и трактора, и косилки, и прочие механизмы. Квартировал у вдовой женщины с тремя детьми, и поговаривали, будто не просто так у них…

Семнадцатилетнего Матвея Коровина ни сам Митька Семёнов, ни его вдовица не волновали. У него случилась любовь, и ни о ком другом, кроме птичницы Клавы, он думать не мог.

Враз поглупевший от первого сильного чувства, Матвей по делу и без дела забегал на птичник, громко и без всякого повода смеялся, беззаветно таскал вёдрами воду, мешки с зерном для куриц, получая тычки от матери и бригадира за свою невыполненную норму. Он числился скотником, и его коровы, в отличие от сытых Клавиных куриц, то недополучали сена, то утопали в навозе.

Клава была почти на два года старше Матвея и принимала его неуклюжие ухаживания за безобидную игру, подтрунивая над парнем вместе с подругами. Но однажды на беседках длинный лохматый Матюха Коровин, выпивши для смелости, прижал Клаву в холодных сенках и, дохнув на неё винным духом, серьёзно пробасил:

– Поженимся, а?

– Обалдел? – выпучилась на него Клава. – Женилка не выросла.

– Выросла… – задавленно прохрипел Матвей, заливаясь краской и ещё крепче стискивая девушку.

Клава, невольно убедившись в его мужской состоятельности, смутилась, с силой вырвалась из настойчивых объятий и убежала.

Они гуляли всю зиму и весну, и уже целовались, и собирались подать заявление в сельсовет. А на майские в клубе Митька Семёнов вдруг по-петушиному атаковал Клаву и с того дня не давал ей прохода.

Матвей лез в драку на Семёнова, которому хоть и стукнуло двадцать, но выглядел он мельче и был на голову ниже несбывшегося жениха. Уговаривал Матюха и Клаву, плакал, умолял. Но в ответ получал только насмешки. И в середине июня Клава пошла в сельсовет с Митькой Семёновым. Они сыграли свадьбу, а ровно через неделю началась война, и новоиспечённый муж ушёл вместе с другими односельчанами на фронт.

Матвея же призвали только через год. И весь этот унизительный год он, не понимая себя, таскался за Клавой, даже когда у той заметно округлился живот, даже когда она родила…

– Вот убьют твоего Митьку, и я всё равно на тебе женюсь. И ребёнка усыновлю. И воспитаю, как своего!

– Типун тебе на язык! – кричала ему в ответ Клава. – Да уйди же ты, уйди-и! Ой, грехи мои-и!

И горько, навзрыд плакала, потому что от Семёнова не было вестей давным-давно.

Но когда Матвея забирали на фронт среди других, годных по возрасту ребят, Клава стояла в отдалении у забора с маленьким на руках. Под вой матерей новобранцы споро попрыгали в кузов грузовика. Машина тронулась с места. Матвей привстал, тревожно заозирался по сторонам и увидел Клаву. Та коротко махнула ему и быстро пошла прочь.

Рассвело. Коровин открыл глаза, поднялся. Долину окутывал густой туман. Прислушался. Плотная тишина давила на уши. Где Семёнов? Что с ним? Коровин не знал, что ему делать.

Лошадь лежала на земле и смотрела на него тусклым тёмным глазом, полным глубокой печали. Он подошёл к ней, наклонился, погладил по морде и потянул за уздечку.

– Ну! Ну! Вставай…

Лошадь мотнула головой, дёрнулась, привстала на передние ноги, но тут же повалилась обратно.

– Давай, милая! Давай!

Коровин тянул лошадиную морду за уздечку вверх, уже понимая, что животина не встанет. Стегнул веткой. Раз, другой.

Лошадь испуганно прядала ушами, пучила с натуги глаза, но, обессиленная, валилась набок, и уже клала морду на сырую землю, и вздыхала тягостно, совсем по-человечьи.

Коровин ясно понял, что с Семёновым что-то случилось. Зря он отпустил его одного. И приказ не выполнен, и не знает ничего ни о судьбе товарища, ни о фашистах. Не с чем возвращаться. Надо идти в деревню.

Он с досадой посмотрел на лошадь и встретил её смиренно вопрошающий взгляд:

«Пристрелишь?»

Коровин почувствовал, как по спине пробежали острые мурашки. Его передёрнуло.

«Не могу…» – ответил он одними глазами и, сбежав с пригорка, сделал шаг в туман.

* * *

За столом оставалось человек шесть. Женщины почти все ушли домой. Клубные работницы потихоньку убирали посуду.

Кто-то фальшивенько тянул песню:

– В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,

И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

– Эх, Василич… – пьяно выдохнул Семёнов, присев рядом и положив руку на плечо Матвея Васильевича. – Зря глава-то сказал, что не снится… Снится, проклятая. И деревня та снится. Ажно заблажу во сне! Как пытали они нас. Как мы драпали… Как тащил ты меня с ногой этой.

Он сильно стукнул кулаком по бесчувственной конечности и потянулся за бутылкой, плеснул себе и товарищу по полрюмки.

– Ну выпей ты! Чего нам теперь делить-то?

– Ты знаешь, что я тебя не простил и не прощу! И пить я с тобой не стану до края земной жизни, – от беспомощности