Большие пожары - Александр Аросев

— Эй, товарищ Ковтюх!

И через несколько минут Берлога, Кулаков, с ними милиционер, все время звеневший, как шпорами, какой-то жестяной дрянью в карманах, шли ловить преступного торговца Прейтмана.

* * *

В голубой гостиной с пухлой репсовой мебелью, с креслами, больше похожими на постельные принадлежности, было так тихо, что казалось, что город отделен со всеми своими тревогами и несчастьями от этого уютного закоулка замершими молчаливыми парками, прудами, луговинами. Разговор двух женщин и одного мужчины велся в придушенных тонах, к которым обязывал голубой полумрак, плававший в комнате.

— Как быть, доктор, помогите? — спрашивала молодая, полная блондинка, остриженная так коротко и так прилизанная, что голова ее казалась покрытой лубяными пластинками. — Ведь Ваня делает бог знает что! Он доносит на знакомых в ЗУУР, в ГПУ, разносит про всех небылицы, всех обличает. А последний его поступок с Сонечкой, ведь это ужас!

— Да, это ужас, — подтвердила Сонечка, долговязая и вполне зрелая дама, похожая на худую, англизированную лошадь. — Безысходный мрак! Моя жизнь испорчена…

И она оскалила желтые зубы.

— Панама за панамой!.. — воскликнула блондинка и заломила руки. — Я не узнаю его.

— В чем же дело? — спросил доктор и наклонился так почтительно и так низко, что заскрипел подтяжками.

И обе они, понизив до шопота встревоженные голоса, сообщили, что сегодня утром прибыл, как снег на голову свалился, Пантелеймон Иванович, глава фирмы «Братья Кулаковы», и едва не разнесли весь дом. Он получил от Ивана телеграмму, в которой тот сообщал, что Сонечка сошлась с торговцем Прейтманом, а потому возвращение Пантелеймона к семейному очагу необходимо.

— Наша дружная семья разваливается! — стрекотала блондинка.

— Ну, вы преувеличиваете, — заметил доктор, пожав плечами и снова заскрипев подтяжками. — Весь город знает, что Иван Иванович психически болен.

Тут Сонечка встала во весь свой исполинский рост и в два шага смерила всю комнату по диагонали.

— Да, некоторые пользуются его бредом! Муж накричал на меня, надавал подзатыльников ребятам и скрылся. Вот уже весь день как его нет!

Соня только трубно высморкалась.

— Тут наука бессильна, Валентина Петровна, — сказал доктор. — Все предупреждены о поступках вашего мужа…

— Но его же надо запереть в сумасшедший дом! — заявила Сонечка.

— Помилуйте, — сказал доктор. — Ваш бо-фрер переживает самую счастливую пору… Профессор находит, что он переживает так называемую творческую стадию прогрессивного паралича. Что делать, если интеллект Ивана Ивановича оказался от природы… э-э… как бы сказать… недостаточно подготовленным для высокой катастрофы.

Пользуясь наступившим огорченным молчанием, доктор успел добавить, что он не согласен со взглядами профессора и полагает у Ивана Ивановича наличие преходящего маниакально-депрессивного психоза, свойственного вообще его телосложению, так называемого пикнического габитуса.

В это время в коридоре послышались тяжелые, шлепающие шаги. Открылась дверь, и из темноты донеслось свистящее дыхание.

«Ну, и одышка!» — успел подумать доктор.

В дверь едва пробилась женщина неописуемой толщины, напоминавшая колокол, на который посажена квашня с вытекающим тестом.

— О, господи! Да что же это такое? — заговорило это сооружение из жидкого жира. — Матушки мои! Иван-то Иваныч сейчас милицию привел, говорит — вещи от описи укрываем!

— Где опись? Какая опись?

Валентина Петровна потянулась в кресле, сделав измученное лицо.

— А кто ж его знает, что на него накатило! Ладит одно: опись. Самовар, говорит, вы выносили. А я, действительно, самовар вынесла в сад. Нешто по такой духоте можно чай пить дома! Подите, Валентина Петровна! Ваш муж! Расхлебывать надо! Втемяшится же человеку такое!

Валентина Петровна поднялась с кресла, с томным изяществом протянула доктору руку, как бы говоря: «Вы там тоже понадобитесь», но в это время дверь снова открылась и строгий голос произнес:

— Прошу оставаться на местах! Все улажено.

Все четверо изумленно оглянулись. Иван Иванович, войдя с победительным видом, втащил за собою растрепанного человека с портфелем, в черной огромной кепке и в коричневом в синюю клетку пальто. Человек вошел боком, пошатываясь. Серое, как бы запыленное лицо его ничего не выражало или, вернее, молча кричало об усталости сверх меры.

— Это гражданин Берлога, журналист! В городе пожары. У него сгорел дом. Он будет спать у нас.

* * *

Берлога видел сон. Он забрался в любопытную пещеру, всю освещенную зеленоватым светом, в которой волшебно сияли бесчисленные колонны сталактитов. Он шел среди этой колоннады уверенно и быстро. Далекий, слегка верещащий звон слышался откуда-то, и именно на этот звон поспешил Берлога. Он спешил к пробуждению. Его разбудил журчащий звонок телефона, шедший неизвестно откуда. Открыв глаза, с неосознанным, но острым желанием увидеть сгоревшую свою комнату, Берлога с неудовольствием снова сомкнул ресницы. Но телефон верещал, и Берлога повернулся. Оказалось, он спит на кожаном диване, из-под сбившейся простыни лизнула его бока холодная скользкая кожа. Циклопическое кресло с разбросанным одеянием стояло перед самым носом. За ним возвышалось шведское бюро. Над бюро ядовитым зеленым светом, пробивавшимся сквозь портьеру, сияло окно. Телефон верещал. Неслышно открылась дверь; чуть пришлепывая туфлями, вошел на цыпочках, кутаясь в халат, вчерашний чудак. Он нашарил трубку где-то за портьерой, и Берлога услышал его сонный, гнусавый голос:

— У Соломона… Телефон Абрамыч, здравствуйте.

— Началось!

Берлога прыснул и закорчился в беззвучных спазмах хохота.

Разговор был, очевидно, резкий. «Вы сами сумасшедший и дурак, гражданин Прейтман!» — рассерженно крикнул Иван Иваныч и с дребезгом бросил трубку. В том же возбуждении, он резко раздвинул заскрипевшие на петлях портьеры, в комнате победно разлилось позднее утро.

— Стыдно спать так поздно, — сказал Иван Иванович проповедническим голосом и пляхнулся в кресло, на Берлогины штаны. С этого мгновения Иван Иванович уже не покидал нового друга. Он помогал ему одеваться, проводил в уборную, в ванную комнату, и не отлучался от запертых дверей. Неизвестно, когда он успел одеться, но к завтраку в пустую столовую они вошли вдвоем, и Иван Иванович сиял превосходным серым костюмом и желтыми ботинками.

— Печатное слово, — заявил Иван Иванович, прихлебывая кофе, — мне нужно для того, чтобы обличить всю несправедливость моего класса.

Берлога похолодел. Он был как бы в трансе. Липкая духота со вчерашнего вечера навалилась на него, непобедимая и тяжкая.

Когда они вышли из полутемных, пыльных, занавешенных дорогими тряпками комнат на улицу, зрелище совершенно ясного дня нагнало счастливую улыбку на лицо Берлоги. Черный, лакированный, с никкелевым капором радиатора приземистый лимузин Ролл-Ройс повернул с угла и, тихо припадая на рессорах, вздыхая мелодическим гудком, прошел мимо них. Берлога успел заглянуть внутрь, и дыхание у него пресеклось. Элита Струк покоилась на серых подушках. Берлога не чувствовал, что он погиб. Он без сил бросился в этот зеркальный омут. Его затянувшаяся, непривычная оторопь получила имя: Элита. Виденье медленно проплывало мимо. И вдруг ее голова, колеблемая движением автомобиля, как цветок, повернулась, глаза их встретились в упор, и она — счастье тяжело ударило его в сердце — она улыбнулась, наклонила голову в сиреневом расшитом колпачке.

— Пантелеймон! — завопил на всю улицу Иван Иванович и бросился за автомобилем. В заднем окне мелькнула мужская шляпа. Автомобиль, почти не прибавляя ходу, мгновенно выскользнул на Советскую.

Берлога догнал нового приятеля на углу. Он стоял растерянный, и совершенно осмысленное горе горело на его толстом лице.

— Ах, мой брат с этим дьяволом!.. И я сам виноват… Нет, мне нужно печатное слово!

Так, каждый со своими мыслями, добрались они до редакции. После ослепительно-яркой улицы полутьма помещения показалась Берлоге непроглядной. Запах табачного дыма и дух сенсаций — свежей типографской краски — неистребимо жили здесь. За капитальной стеной мягко и мощно погромыхивали машины, Берлога по звуку узнал: две американки и вторая — «плоская». Разрежаясь в глазах Берлоги, полутьма превращалась в знакомые предметы — столы, стулья, шкафы.

Неожиданно из самого темного угла вышла напудренная, накрашенная, в осеннем пальто, отороченном мехом, женщина, с фиолетовым лицом, страшная, как душа никотина, жившая в этих прокуренных стенах. Ленка-Вздох протянула твердую, как валек, руку в нитяной перчатке и спросила деликатно-сиплым голосом:

— Вы — гражданин Пещера?

И вдруг, взглянув на Ивана Ивановича, замерла с открытым ртом.