Херувимский странник - Ангелус Силезиус

занят был.

291. ПРАВЕДНИК

Что пальме праведник подобен, не дивлюсь,

Но как он входит в дом, понять напрасно тщусь.

292. ВЕЧНОЕ БЛАЖЕНСТВО

Блаженство не трофей, что ты добыл в сраженье.

Но что же? – Лилии божественной цветенье.

293. КТО БОЖЕСТВЕН?

Кого не трогает любовь и боль не жжет,

К слиянию с Творцом воистину придет.

294. БОГ НЕ ИМЕЕТ ВОЛИ

Да явит волю нам Свою Господь, – взываем:

Но может ли быть Бог желанием терзаем?[20]

295. СПЕРВА ИМЕЙ В СЕБЕ

Брат, если рай сперва в себе не обретешь,

Вовеки до него, поверь мне, не дойдешь.

296. КТО БЛИЖАЙШИЙ ДРУГ ГОСПОДА?

У трона Божия кто выше стал, кто ниже?

Дитя и дева, брат, Создателю всех ближе.

297. НЕ НАГ И ВСЕ ЖЕ НЕ ОДЕТ

Нагим не внидешь в рай, но неодетым будь:

Ничто же чуждое да не прикроет суть.

298. ЦАРСТВИЕ БОЖИЕ ВНУТРИ НАС

Куда несешься ты? – ведь рай в тебе, поверь,

И нужды нет искать вокруг другую дверь.

299. ВНИМАЙ МОЛЧАНИЕМ

Мой друг, слова звучат не на устах, а в нас:

Умей молчать их, чтоб услышать в должный час.

300. ПЕЙ ИЗ СВОЕГО СОБСТВЕННОГО КОЛОДЦА

Безумен человек, из грязной лужи пьющий,

В фонтан же в собственном дому плюющий.

301. ГОСПОДНИ ДЕТИ

Коль чада Божии хотят сидеть на месте,

Их погоняет Бог и Дух Господен вместе.

302. СТОЯТЬ значит ИДТИ НАЗАД

Кто, встав на Божий путь, вперед идти ленится,

Тот задом наперед в могилу возвратится.

Послесловие

Литературная генеалогия «Херувимского странника» не вызывает споров. Немецкие исследователи указывают на изданную в 1628 году неким Даниэлем Зюдерманом книгу под названием «Искусно изукрашенные картины и высокое учение о Благословенной Любящей Душе, сиречь Христианской Церкви, и ее супруге Иисусе Христе». Книга состояла из аллегорических гравюр и стихотворных подписей к ним. Латинские эпиграммы мистического содержания писал также Иоганн Чех, друг Абрахама Франкенберга. Наконец, ближайшим и очевидным предшественником – более того, образцом для «Херувимского странника», – послужила «Sexcenta Monodistica Sapientum», – собрание мистических эпиграмм Даниэля Тзепко, написанных тем же александрийским стихом. Сравнение обеих книг обнаруживает неединичные случаи почти буквального совпадения текста, а точнее – случаи прямого заимствования, что, впрочем, было вполне в духе времени и вряд ли может послужить упреком Шеффлеру. Более того, полагают даже, что Франкенберг специально передал книгу Тзепко Шеффлеру, дабы побудить последнего к написанию подобной. Все, правда, сходятся на том, что «Херувимский странник» явил собой несравненные примеры поэтической и мистической дерзости.

Однако вовсе нет единодушия в умах, ищущих философских предтечей «Странника»: одни называют в качестве таковых творения Валентина Вайгеля и Таулера, другие – труды Парацельса и Беме, третьи – анонимную «Немецкую теологию». С. Булгаков замечает, что «мировоззрение Ангела Силезия в гранях своих отсвечивает разными переливами, благодаря своей поэтической форме, оно не поддается систематизации, и притом, вследствие своей многогранности, дает опору для разных, иногда трудно совместимых построений»[21]. Мы же позволим себе согласиться со всеми и предположить, что книга Силезия – быть может, и помимо воли ее автора – явилась своего рода линзой, в фокусе которой как бы сошлись лучи немецкой мысли, сошлись лишь затем, чтобы вновь тут же развернуться веером религиозных учений и философских систем. В пользу этого предположения говорит, кстати, и сам избранный Силезием жанр стихотворного афоризма, предполагающий наиболее непосредственный, интуитивный способ[22] запечатления мистического откровения (по свидетельству самого поэта, первая книга "Странника" написана им за 4 дня). Недостаток места и богословской эрудиции не позволяет здесь автору углубиться в вопрос – сам по себе весьма важный – о соотношении мистики западной, в частности немецкой, и мистических учений православного востока, но вот то немногое, что, очевидно, следовало бы сказать.

«Средневековье, вообще говоря, осуществляет идею репрезентации, замечает Кьеркегор, – частью осознанно, частью бессознательно: всеобщее репрезентируется в одном отдельном индивидууме, но так, что только какая-то сторона всеобщего тогда определена и явлена в этом отдельном индивидууме; потом рядом с этим индивидуумом становится другой, который так же тоталитарно репрезентирует другую сторону бытия и т. д. Так соотносится рыцарь и схоластик, монах и мирянин. Великолепная диалектика жизни наглядно поясняется репрезентирующими индивидуумами, которые зачастую противопоставлены друг другу попарно»[23]. Рискнем внести лишь одно уточнение в это блестящее рассуждение: диалектическим противовесом средневековому схоластику, конечно же, был мистик. Далекий от философских парадоксов и, возможно даже не подозревающий о существовании датского мыслителя профессор Эрлангенского университета Робертсон в своей обширной «Истории христианской церкви»[24] пишет так: «… Дело шло о применении диалектики к данному церковному вероучению. Сообразно с этим схоластика отличалась от отцов церкви: последние поддерживают церковный догмат, принятое церковью учение, между тем как богословы, которых по преимуществу называли схоластами, старались доказать данный церковный догмат… Рядом со схоластикой развивались, отчасти как дополнение, а отчасти как реакция против нее мистика или мистическое богословие…»[25] И далее: «Средневековая мистика, основателем которой считается Бернард Клервосский, исходит из стремления сделать христианскую истину внутренним достоянием духа, но она полагает главным свое значение не в знании, а во внутреннем духовном жизнеобщении с Богом… Хотя Бернард Клервосский занимает выдающееся положение в выработке мистического богословия, но оно все-таки по преимуществу должно быть считаемо произведением германского духа (курсив мой – П.Х.), между тем как схоластика по преимуществу есть произведение романского духа»[26]. И действительно, именно в германской культуре разнообразные мистические учения нашли себе самую благоприятную почву. Почему именно в ней?

Всякий человек есть, во-первых, замкнутая «отдельная» личность, во-вторых – момент становления рода. Личность, взятая вне контекста ее врожденных (т. е. родовых) качеств – красоты, безобразия, таланта и т. д. – логически равна всякой другой. Потому идея межличностных («горизонтальных») связей есть идея равенства или земной, логически обусловленной справедливости. Первым «борцом за справедливость», без сомнения, был Каин: в ветхозаветном повествовании о Каине и Авеле не существенно, кто из братьев был старше, гораздо важнее их, так сказать, социальная принадлежность (один –