Бояре: подземная одиссея - Светлана Багдерина

— Ну и что?

— Ты что — бриллиантов не видела? — с отвращением скользнул хмурым взглядом боярин Амбросий по грудам золотых и серебряных кубков, кувшинов, слитков, ожерелий, статуэток и прочей несъедобной и негорючей дребедени.

— Вот я и говорю — не везет, так не везет… — поддержала его боярыня Варвара.

— Да при чем тут бриллианты, дядя Амбросий! Я про сундуки говорю! Деревянные!

Боярство на мгновение смолкло, но тут же радостно загомонило:

— И верно!!!

— Сокровища!!!

— Радость!!!

— Вот везет, так везет!!!

В один миг цвет лукоморского высшего общества вывалил драгоценности, за которые они там, в далекой нереальной прошлой жизни отдали бы все, что у них было, и принялся разделывать на порционные досочки четыре никак не ожидавших такого вот конца сундука.

Скоро в тоннеле загорелся маленький, отчаянной дымящий костерок эконом-класса.

Боярыня Конева-Тыгыдычная извлекла из тайника медное шлифованное зеркало размером с тележное колесо и провозгласила:

— А вот кому сковородку!..

И был в тот вечер (день? утро? ночь?) пир на весь подземный мир.

* * *

Расчистив пространство тайной сокровищницы — чуть более сухое, чем тоннель — от бесполезных, но чрезвычайно богатых острыми углами предметов роскоши, бояре уже готовились отойти ко сну, когда дверь отворилась, и в воздухе резко запахло.

— Ф-фу…

— Кто это?

— Что такое?

Бояре у входа схватились за орудия труда, готовые в любую секунду превратить их в орудия обороны.

— Не бойтешь, это я пришла…

— Ф-фу, боярыня Серапея… Что ж ты с собой такое амбре принесла?

— А што, пахнет? — смущенно спросила старуха.

— Да нет, и не пахнет совсем… — донесся из темноты ворчливый голос боярина Никодима.

И не успела она с облегчением вздохнуть, как тот продолжил:

— …а просто смердит.

— Это я жа поворот в коридор отошла… прогулятьша перед шном… и пошкользнулашь на какой-то гадошти. Там ее тшелая лужа. Перемажалашь вщя, как порощенок…

Сердобольный боярин Ефим зажег огарочек.

— Утрись хоть, матушка, — сочувственно проговорил он.

— Ой, и шпашибо тебе, батюшка, — затараторила боярыня Серапея, быстро — экономя свечку — обтираясь платком. — Вот я не только шама, а и брошь фамильную ижгваждала, вщя в этой жиже проклятой… Дай-ка я ее над твоей швещещкой прошушу шкоренько да оботру… От прапрапрабабушки она в нашем роду, от шамой Синеуша внучки…

И старушка поднесла к пламени свечи вымазанную чем-то черным, маслянистым брошку.

Та в ее руках вдруг вспыхнула, как береста и запылала.

— Ай-яй-яй-яй!!!.. — взвизгнула в ужасе старушка и отшвырнула от себя в дальний угол коварное украшение, словно проснувшееся осиное гнездо.

— Что?..

— Что это было?..

— Что горело?..

— Что это?..

— Да жаража эта черная жагорелащь, как ш ума шошла… — испуганно оправдывалась Серапея. — Не виноватая я!..

— Загорелась, говоришь? — граф Рассобачинский — глаза горят, как две масляные лампы — вскочил на ноги и ласково, но крепко ухватил старую боярыню за плечо. — Где ты ее нашла, благодетельница ты наша? Показывай, матушка…

Так в истории человечества обнаружению нефти не радовался еще никто.

* * *

День с утра обещался быть хорошим, ясным, хоть и слегка прохладным — ну, так что тут возьмешь — осень…

Гости на свадьбу Аленки — дочери шорника Данилы стали прибывать загодя. Все знали, что у хозяина характер щедрый, особенно когда дело касалось выпить так, чтобы супружница его Саломея не могла придраться. А как тут придерешься, коли такой день стоит на улице — день свадьбы единственной дочери, и не абы за кого выходит, а за кузнеца Семена, парня справного, работящего и малопьющего. За такое дело сам Бог велел перед началом пира пропустить по чарочке по маленькой, да не по одной. Супротив такого повода даже ревнительница трезвости женка его повитуха Саломея не сможет ничего возразить и при всем желании.

Узурпатор — узурпатором, а жениться-то ведь все равно надо!..

Столы спозаранку вытащили во двор и накрыли белеными скатертями — хоть и к бабке не ходи, усвинячат их гости дорогие так, что только выбросить после пиршества останется, а положение обязывает.[8] Скамеек не хватало, поэтому просто ставили две тюльки и клали на них гладко струганные доски — ни сучка, ни занозки — присаживайтесь, гостеньки.

И гости не заставили себя ждать.

За полчаса до срока пришел сосед напротив бондарь дед Афоня со старухой своей, принесли набор кадушек для солений. Кадушечки — загляденье, картинка, свежим деревом пахнут за версту, обручами блестят, как царские дружинники кольчугой на параде — как за такие не выпить?

Выпили.

Почти сразу за ними явились соседи справа Заковыкины, все десять человек, привели на веревочке телушку. Если не обмыть — не ко двору придется, это все знают, даже Саломея.

Выпили.

Через пять минут прибыли Саломеины родичи — брат с семьей и три сестры — старые девы, все с подарочками — кухонной утварью: котлы, сковородки, миски, тазы медные — варенье варить. Как тут не обмыть? Тут и сама Саломея присоединится.

Выпили.

Еще через минуту — стук да звон у ворот — подъехали дальние Данилины родственники из деревни — дед Назар с бабой Любой, привезли бочку огурцов соленых, бочку капусты квашеной с яблоками и клюквой, бочонок груздей, жбан браги — какой лукоморец откажется сходу продегустировать и бражку, и закуску?

Выпили…

К началу праздничного пира гости уже сидели за столом веселые, раскрасневшиеся, перезнакомившиеся и перебратавшиеся, распевая от всей лукоморской широкой души песни под гармошку, балалайку и ложки приглашенных соседями справа в качестве подарка молодым артистов из самого государственного академического оркестра.

Гулять — так гулять.

С продолжением пира на музыку и песни начали сходиться все соседи, кто и не был приглашен, и скоро новых гостей без своих скамеек и столов пускать на двор перестали — угощения и вина всем хватит, а садиться, извиняйте, некуда — не дворец, чай.

Поэтому когда ворота в очередной раз без стука распахнулись, все, не оглядываясь, дружно и весело закричали:

— Скамью с собой несите! Некуда садиться!

Ответом им было злобное:

— Ишь, распелись! Что за сборище? Кто разрешил?

Гости и хозяева обернулись и подавились песней: в ворота вваливалась вооруженная до зубов, хмурая и воинственно настроенная толпа — трое черносотенцев и два десятка пустоглазых дружинников, возглавляемых лейтенантом Ништяком.

Кулаки и зубы сжались сами собой, но благоразумие в этот раз пересилило. Против лома нет приема.

— Так ить свадьба у нас, боярин! — с чаркой в одной руке и с соленым огурцом — в другой поднялся с лавки Данила, пряча недовольную гримасу в бороде. Коли принесла уж их нелегкая в такой-то день, то, хошь — ни хошь, а придется угощать. Хоть и оккупанты, и мерзавцы, и негодяи, а все одно ведь живые люди. Ежели к ним без уважения, рожу воротить, то по роже-то и получить недолго…

— Что еще за свадьба? — фыркнул Ништяк.

— Дочерь моя замуж выходит, а жених не парень — золото! — ткнул огурцом в раскрасневшегося от вина и похвалы Семена хозяин. — Кузнец — молодец! Потомственный! Проходите, служивые, гостями будете! Саломея, тащи еще от Заковыкиных посуду, гостеньки дорогие — двигайтесь, не сидите, как прилепленные — солдатиков посадить надо!..

— Мои солдаты со всяким сбродом не едят, — высокомерно окинув разношерстную компанию холодным взглядом, кинул небрежно лейтенант. — Обыщите этот дом и двор. Осмотрите всё! Не пахнет ли тут заговором…

— Да ты чего, боярин, какой заговор?!.. — с искренним удивлением загомонили мужики.[9]

— Свадьба тут у нас!..

— А мы все гости будем!..

— Вот тебе невеста…

— А вот и жених, все как есть!..

— Жених? — задумчиво прищурился Ништяк. — А почему не в руднике? Разве вы не знаете, что указ царский был — всем здоровым мужикам отправляться на работы в рудник? И вон тот тоже не хилый. И тот тоже. И этот — харя кирпича просит… А вон ты? В синей куртке? Морду наел шире плеч, а указ царский тебе не указ?

— Так это наш жених и есть!

— И что? — не понял логики Ништяк.

— Да какой же он здоровый? — встрепенулся Данила под взглядом затихших в ожидании исхода гостей и встал на защиту зятя. — Он самый что ни на есть больной. Вот, смотри! Семен, доставай!

И, вырвав из рук зятя испещренный какими-то каракулями кусок бересты, он победоносно сунул его под нос лейтенанту.

— Что это? — брезгливо сморщившись, отшатнулся тот.

— Филькина грамота, — радостно объявил Данила. — От самого знахаря Филимона Костыля. Что Семен шибко болен, и на тяжелые работы ему ни в коем разе нельзя. Мы ее вашему рекрутеру показывали — он нашего Семена и не взял.