Великая судьба - Сономын Удвал

Максаржав и Цэвэгмид молча слушали отцовское напутствие. Время от времени Цэвэгмид подливала кумыса в пиалу свекра. Максаржав вспомпил, как прежде ему приходилось спать где придется: и в юрте, и на улице, а вот сегодня впервые в жизни он будет спать в собственной постели. Для старика Цэвэгмид приготовила постель у западной стены, уложила его и хорошенько укутала ему ноги. И когда старик повернулся к стене, легла и она — на полу, в ногах другой кровати, на которой лежал Максаржав.

Максаржав думал о наставлениях Того. Тот говорил, что делить подушку с женой, спать, обнявшись с ней, ему пока нельзя, не пришло еще время. Когда же настанет этот день, Того обещал сказать. «Только об этом никому не надо говорить, а то люди смеяться станут», — предупредил Того.

Максаржав посмотрел на Цэвэгмид. Она не спала. При свете лампады ему было видно, что она лежит с открытыми глазами. Максаржав слышал, что обычно, выходя замуж, девушки плачут. А эта вовсе и не собирается плакать.

А Цэвэгмид думала о своем: «Хорошо еще, что меня не выдали за старика. Максаржаву шестнадцать, мне восемнадцать... Он хоть и моложе меня, зато образованный, учился у нойона. Нет, неплохой муж мне достался. А что, если я не уживусь с нойоном или хатан и они прогонят меня? Вот горе-то будет отцу с матерью! Бедная мать, завтра ей придется вставать чуть свет. Устанет она...» На глаза Цэвэгмид навернулись слезы. Она шмыгнула носом и рукавом вытерла слезы.

«Ну вот и разревелась, — подумал Максаржав, наблюдая за женой. — Интересно знать, за кого она сама хотела бы пойти. Надо будет спросить ее об этом завтра». Максаржав не заметил, как уснул.

На следующее утре он встал рано. Когда открывал клапан над тоно, проснулась и Цэвэгмид, смущенная оттого, что проспала дольше мужа. она поспешно и сноровисто принялась готовить чай, подоила корову и прибралась в юрте. А потом вместе с кухаркой нойона занялась уборкой в господской юрте. Только покончила она с этим, как ее позвала хатан.

— Ну-ка, покажи руки! — потребовала она.

Цэвэгмид поспешно полой дэли вытерла руки и протянула ладонями вверх госпоже. Та внимательно оглядела их.

— Такие руки для рукоделия не годятся — грубые и узловатые. Не сможешь ты вышивать узоры. Ну да ладно. На вот, распутай да рассортируй по цвету. — И она вручила Цэвэгмид комок спутанных шелковых ниток.

Та опустилась на пол рядом с хатан и принялась за дело. Если нитка рвалась, хозяйка сердилась:

— Ах, какая ты неловкая, прямо руки-крюки. Иди-ка лучше, займись чем-нибудь по хозяйству.

Максаржав тоже был занят все утро: поймал в степи и привел отцовского коня, надел на него седло. Потом принес нойону воды для умывания и наполнил котел, в котором обычно кипятили утренний чай, насыпал аргала в корзину, стоявшую возле очага. Вернувшись в свою юрту, он напился чаю, а там подошло время провожать отца. На прощанье Максаржав дал отцу немного денег, завязал в узелок сладости — гостинцы для матери и младших братьев. Деньги он скопил, получая изредка вознаграждение за помощь писарям хошунного управления. До коновязи отца проводила и Цэвэгмид, а Максаржав поехал с ним до ближайшего перевала.

Весь день молодые провели в хлопотах, каждый занимался своим делом, и, только когда сгустились сумерки, они остались наконец вдвоем в своей серой юрте. Цэвэгмид наполнила пиалу простоквашей и подала мужу.

— Чем сегодня занималась? — поинтересовался он.

— Прибиралась у нойона. Госпожа сказала, что мои руки не годятся для рукоделия. Заставила меня разбирать нитки, да плохо у меня получается. Ну, а еще я коров доила, молоко пахтала, телят на пастбище отогнала. Стали шить чехол на юрту, я вот палец уколола. Потом наготовили хурута[Хурут — сушеный творог.], поставили сушить. А когда работу закончили, я возле юрты подмела — вот и все мои труды.

Максаржав взял Цэвэгмид за руку и стал разглядывать уколотый палец.

— Рукоделию ты выучишься, только береги пальцы. Я попрошу у госпожи кусочек кожи и сделаю тебе наперсток. А к ранке надо приложить тлеющую шерсть — скорее заживет.

— Больно будет. И потом, кожу прижжешь — дольше не заживет. Ничего, и так пройдет. — И Цэвэгмид продолжала свой рассказ о прошедшем дне: — Сегодня помогала гнать архи. Нойон попробовал, похвалил. Сказал, что для первого раза неплохо получилось. А вот кухарка нас рассмешила: зачерпнула ведром молока, а ведро-то с дыркой. Уж я так смеялась! Твоему Бого это почему-то не понравилось. «Больно ты игривая», — говорит.

— Вообще-то Бого хороший парень, — заметил Максаржав.

Цэвэгмид задумалась и со вздохом сказала:

— Матушке моей, наверное, досталось сегодня — с самого утра на ногах.

— Ты ж знаешь, замужней женщине нельзя посещать родителей три года.

— Это богатые соблюдают все обычаи. Но ты не нойон, и я не жена богача. А потом я вовсе и не собираюсь ехать к своим сейчас. Пройдет немного времени — навещу стариков. У нашей пеструхи неладно что-то с выменем. А теленочек хорошенький. Ты видел?

— Конечно, видел. Ты теленка выгоняй на пастбище к юго-западу. С восточной стороны прошли кони, вся трава вытоптана. Уж если где побывал табун нашего нойона, на земле ни былинки не останется. Еще бы — сотни коней! Хозяин ругался, что Бого подпустил табун слишком близко к ставке. Ты, кстати, помоги Бого, выбери время — одежонку почини ему. Из еды тоже можно послать ему кое-что.

За беседой они не заметили, как наступила ночь, пора было ложиться спать. Они улеглись на разных кроватях.

Однажды вечером Га-нойон решил проверить опись своего скота и попросил Максаржава помочь ему. Тот читал вслух записи, но князь слушал его невнимательно. Почему-то вспомнился ему Того. «Когда я приблизил его к себе, тогда еще совсем мальчишку, старики недовольно ворчали. А парень-то оказался проворным. И близость к княжескому догу его не испортила. К пастухам он требователен, не по годам сметлив, не криводушен. И корыстолюбия в нем не замечается. Добрым слугой стал».

— Погоди-ка! — прервал нойон Максаржава. — Tait же должно быть два жеребенка, куда они подевались? Не провалились же сквозь землю! И почему корова, отданная на выпас Цогту, стала вдруг другой масти? Сколько он присылает нам урума[Урум — молочная пенка.], арула[Арул — сушеное кислое молоко.] и всего прочего? Ах он негодяй! А ведь когда я хотел забрать у него свой скот, он умолял меня не делать этого. Мол, перегонять не время, падеж большой будет. Вот мерзавец!

— Если что-то не так, учитель, я выясню.

— Надейся на тебя, уж больно ты жалостливый. Станешь людей жалеть — долгов никогда не получишь. Не накажешь нерадивых — на голову сядут! Запомни это. Знаешь пословицу: «Не одернешь наглеца — он на твоей кровати разляжется»? Вот еще этот Дорлик. Вечно он попрошайничает. То ему дай, там помоги! Нищий, а детей каждый год плодит. Не может найти другой работы! Посмотри, сколько кож у нас выделано. Ну вот, со шкурами не могут управиться, оборванцы. Надо их приструнить. Пусть поторопятся, нужно собрать несколько возов да в Хурэ отправить. Здешние скупщики больно прижимисты, не успокоятся, пока не завладеют всем нашим скотом. А в Хурэ отправишь, так они морщатся, недовольны, видишь ли! Ну-ка, позови Того. Он вернулся с пастбища?

— Вернулся, учитель. — Максаржав вышел и вскоре появился снова в сопровождении Того. Едва ступив в юрту, тот у самой двери опустился на колени.

— Обработку шкуры косули закончил?

— Закончил.

— Тебе придется съездить с товаром в Хурэ. Возьмешь с собой Максаржава. С лошадьми без вас, надеюсь, будет порядок? Думаю вот отправить в столицу обоз со шкурами.

— Боже! Да разве скупщики нас пропустят!

— Ничего, как-нибудь обойдется. Ведь вас двое. — Он забрал у Максаржава опись, спрятал в железный сундучок, который тщательно запер. Ключ положил в мешочек и спрятал под подушку. Затем отослал Максаржава и Того. Как только они вышли, в юрте тут же появилась хатан.

— Этот Того, — обратился нойон к жене, — будто и не мужчина вовсе, никак не женится. Хотя мне-то только польза от того, что он холостой.

— Ну, уж и не мужчина! — отозвалась жена.

— А ты что, убедилась в обратном? — Га-гун рассмеялся.

Женщина вспыхнула:

— Глупости вы говорите! У Того в его старом сундуке, я знаю, кое-что припасено.

— Ах, ты, значит, и с сундуком его ознакомилась! Может, даже и рылась в нем? — Га-нойон в негодовании пнул жену ногой. Та, вскрикнув, рухнула на пол, и нойон ударил ее еще раз.

— Одной ногой в могиле, а туда же, старая сука! — И нойон вышел из юрты.

Эта вспышка Га-нойона была не случайна. Он прямо кипел от ярости, когда вспоминал о бесчинствах китайских торговых фирм и чиновников амбаня которые всячески мешали тем, кто отправлял товары из глубинных районов в столицу. А тут еще непредвиденная новость вывела нойона из равновесия: он узнал из описей, что падеж скота увеличивается, пастухи нерадивы и недоимкам нет конца. А это значит — доходы князя уменьшаются. Нойон, конечно, понимал, что никакого «сундука» у Того хатан не видела, а сболтнула первое, что на ум пришло. За что и поплатилась. О мужчинах, кроме законного своего супруга, хатан никогда и думать-то не смела. Про жен других нойонов, правда, болтали всякое, но хатан Га-гуна ни разу в жизни из ставки не выезжала. Даже в столичный монастырь нойон ни разу не брал ее с собой. Лицо хатан еще сохраняло следы былой красоты, но на теле не было места, к которому не приложилась бы во гневе рука мужа. Из-за бесконечных побоев у хатан дважды рождались мертвые дети. «Особенно часты приступы ярости стали в последние годы, — думала старая женщина. — Не зря, значит, говорят, будто запел он себе в столице молодую полюбовницу. Потому и глядит волком, и придирается к каждому пустяку. Может, хочет поскорее избавиться от меня да привести в дом новую жену? Человек он знатный, в его руках власть, а мне и пожаловаться некому. Такая уж мне выпала горькая доля». Эти мысли не помешали хатан выместить свою досаду на бессловесной кухарке, которой досталось и пощечин, и подзатыльников.