Друг детства - Евгения Перова

– Нам кажется, что мы всё всегда сможем исправить и переделать. Живем, как черновик пишем. А жить надо набело. Некоторые возможности даются только один раз. Другого раза – не будет. Все происходит здесь и сейчас. Никакого «потом» не бывает. Ты меня понимаешь?

Он пожал плечами.

Остаток года Сашка учился как одержимый, исправляя свои двойки. Со Светкой он поругался, потому что та, вернувшись в школу после ангины, – ну надо же, все пропустила, все! – защищала его слишком рьяно, поливая грязью Бахрушину, и он наорал на нее, но потом помирился, – одному было совсем уж хреново – и даже сел с ней вместе, а не с Калугиным; а Лялька разговаривала с ним как с чужим и сидела теперь вместе с Сережкой Пименовым. После зимних каникул скандал между Бахрушиной и Сорокиным окончательно забылся, но они оба помнили. Они больше не общались вне школы, да и там почти не разговаривали: льдина, на которой они плыли вдвоем, треснула, и полынья, полная ледяной черной воды, все расширялась и расширялась…

На выпускной Ольга пришла тоже в бабушкином платье – таком мягко-шелковом и нежно-цветочном, что сама напоминала цветущую ветку сирени или черемухи. После торжественной части по традиции зазвучал «Школьный вальс», и Сашка вдруг с изумлением увидел, как маленький седой Павел Ардалионович подходит к Ольге, чтобы пригласить ее на танец. Она легко встала и подала ему руку, улыбнувшись, – двигались они, несмотря на разницу в росте и возрасте, так красиво и слаженно, что никто больше не рискнул выйти к ним, и они танцевали вдвоем. У Сашки отлегло от сердца: он боялся, что будут смеяться над нелепой парой. Никто не смеялся, напротив, в конце все дружно аплодировали: физик, шаркнув ножкой, поцеловал Ляльке руку, а она, слегка покраснев, чмокнула его в щеку.

– Это и есть знаменитая Бахрушина? – спросил у своей соседки стоящий перед Сашкой высокий мужчина, провожая Ольгу глазами. – Хороша! То-то он голову потерял – как его, Грачев?

– Сорокин! Бедный мальчик…

Сашка тихо отошел подальше. Черт побери! Что ж это такое? Как сговорились все… Потом совершенно случайно в нижнем вестибюле он наткнулся на Ляльку с бабушкой.

– Что, уже уходите? – спросил он растерянно.

– Сашенька! – сказала бабушка, щурясь на него. – Как ты вырос! Давно тебя не видела, что-то ты к нам и не заходишь, забыл нас совсем!

– Да как-то все не получается.

– Ты заходи, заходи! А то вон Ляля скучает…

– Бабушка! – фыркнула Лялька.

– Ладно, я пойду к остановке, ты догоняй меня потихоньку.

Они были совершенно одни в пустом гулком вестибюле, куда иногда долетали из актового зала звуки музыки и голосов. Сашка вдруг осознал: все! школа кончилась. Они больше не будут видеться каждый день – ну, почти каждый. И пусть они в последнее время даже не разговаривали друг с другом, он знал – придет в школу и увидит Ляльку. А теперь что делать?!

Он откашлялся – что-то голос сел – и сказал с усилием:

– Ты… ты очень… красивая.

У него в душе словно поворачивалось тяжелое каменное колесо, которое толкало его изнутри, заставляя говорить то, что страшно было не только выговорить, но и подумать:

– Ты… самая красивая… из всех девчонок.

– Спасибо!

Лялька вдруг улыбнулась, ее лицо сразу осветилось и даже в сумрачном вестибюле стало светлей.

– Ты… прости меня… за все. Ты знаешь.

– Хорошо.

– Я… хотел сказать…

– Сашка! Ты где? – вдруг закричали сверху.

– Сорокин!

– Да вон он, внизу! С Бахрушиной!

– С Бахрушиной?!

– Сорока, ты осторожней, а то она тебе опять врежет!

Они с Лялькой молча смотрели друг на друга. «Помоги мне! – думал Сашка. – Ну, помоги же! Сделай хоть шаг навстречу! Пожалуйста…» Колесо не проворачивалось дальше, и ему стало нечем дышать. Лялька усмехнулась и сказала:

– Иди. Вон твои друзья.

Повернулась и исчезла. Светка попыталась было устроить ему сцену ревности, и они страшно поругались в пустом классе среди пыльных парт – так страшно, что Светка даже замахнулась на него, но Сашка, белый от злости, перехватил ее руку:

– Ты кем это себя возомнила? Бахрушиной? Да ты мизинца ее не стоишь!

Потом они напились на пару с Калугой, оприходовав бутылочку какого-то не то бренди, не то виски, которое Калугин как всегда стырил у папаши; директриса позвонила Калугину-старшему, и тому пришлось развозить приятелей по домам. Хороший получился выпускной, ничего не скажешь.

Они оба, и Бахрушина, и Сорокин, благополучно поступили в институты: Лялька, естественно, в пед, а Сашка пошел по стопам отца, в Бауманку. Летом и осенью они почти не встречались, занятые экзаменами и учебой, а в конце декабря Ольге исполнялось восемнадцать, и у Бахрушиных намечался большой праздник, даже Лялькин отец собирался приехать из Израиля.

– Что ты хочешь подарить Ляле? – спросила мать.

– Меня не приглашали.

– А ты ждешь особого приглашения?

Когда у матери становился такой голос, Сашка знал – лучше не возражать. Придется идти. Он волновался, и, как оказалось, зря: Лялька не позвала никого из новой школы, даже Пименова – были только старые друзья-бахрушинцы, которые знать ничего не знали об их столь усложнившихся отношениях, и они оба вдруг вернулись в прошлое, когда все было так просто и понятно, и Сорокин даже не покраснел, поцеловав Ляльку в душистую щеку. Она была необыкновенно хороша в бабушкином креп-жоржетовом платье и вся словно таяла, как облачко, – Сашка никак не мог хорошенько ее разглядеть.

Они уже закусывали после первого тоста, как вдруг сидевшая напротив Лялька встала, вся вспыхнув, Сорокин обернулся: вошел его опоздавший отец – он-то чего приперся?! – а с ним тот самый дачник. И для Сашки весь праздник кончился: ревнивым взором следил он за Лялькой, которая просто светилась от счастья, и за смущенно улыбавшимся гостем – тот даже не постеснялся пригласить Ляльку на танец! «И мать туда же!» – подумал он, глядя, как она танцует с отцом. Эти женщины! Он ушел первым, не в силах выносить такое безобразие, и всю дорогу размышлял: все-таки было между ними что-нибудь или нет? Между этим мужиком и Лялькой? Вон как она загорелась! И мужик явно смущался… А если было – как далеко она зашла?!

А Лялька в это время разговаривала с тем самым дачником, который довольно печально смотрел на ее сияющее лицо. Звали его Андреем Евгеньевичем Хомским. Он не хотел приезжать сегодня, но… не удержался. Не так много радостей дарила ему жизнь. Получилось совсем не так радостно, как он думал: увидев Олю, он опять испытал ту душевную боль, какую пережил при расставании с ней два с лишним года назад. И кто мог подумать, что такое обыкновенное житейское событие, как поиск дачи на лето, приведет его… Приведет его к самой большой в его жизни любви!

Пока ехал, все твердил привязавшееся стихотворение – Озеров, кажется: «Дождь в декабре, как любовь под старость, как-то не вовремя, что-то не так. Усталость? Нет, не сказать, чтоб усталость. Странность? Или попал впросак? Как совпадают: час непогоды и горевое житье-бытье, и неурочное время природы – запоздалое время мое…» И вздыхал, качая головой, и сам себе удивлялся: Олечка… Апрельский дождь в декабре.

Когда он впервые увидел Олю, она показалась ему гораздо старше, чем на самом деле, и он удивился, что она еще школьница. Потом узнал, что год назад она потеряла мать, и просто заболел от сострадания: он сам растил дочь один – его жена, обожаемая Машенька, умерла при родах. Нет, конечно, без бабушки они бы не справились, но отец всегда был для Леночки на первом месте – ее кумир, ее друг, ее защитник. Ее собственность.

Теперь Леночка была замужем, и внуку Митеньке недавно исполнилось целых три года, но Андрей Евгеньевич по-прежнему был главным мужчиной в семье, хотя с удовольствием бы уступил эту почетную должность зятю. Они по очереди брали отпуск, чтобы пасти Митеньку, но после месяца отпуска, который Андрей Евгеньевич провел рядом с Олей, он затосковал… Не хотел приезжать на выходные, но приехал. И на следующие тоже. На работе и в пустой московской квартире он не находил себе места и какое-то время довольно успешно обманывал сам себя, думая, что просто жалеет девочку. Как дочь.

Она ему нравилась, очень. Еще немного нескладная, но такая женственная и непосредственная, такая нежная и сильная духом: весь дом держался на ней, потому что Наталья Львовна после смерти дочери сильно сдала. Они подолгу разговаривали обо всем на свете – Оля много читала, была умна, наблюдательна и насмешлива. У нее был явный педагогический талант, передавшийся от многочисленных предков-учителей. Сам Хомский, преподававший не один десяток лет и легко справлявшийся со студентами, ничего не мог поделать с маленьким внуком. А Олю тот слушался беспрекословно. А что говорить о Леночке, которая выросла совершенной эгоисткой! Сейчас, общаясь с Олей, Андрей Евгеньевич это ясно видел.

Андрей не мог не любоваться ее слегка медлительной грацией, а когда Оля смотрела на него смеющимися серыми глазами, медленно моргая ресницами, его сердце обрывалось и падало куда-то вниз. Оля же совершенно не замечала своей власти над Хомским: все-таки она была еще совсем девочка и не очень хорошо понимала, какое действие оказывает на мужчин. Оля тоже привязалась к Хомскому, хотя он хорошо понимал: это привязанность дочерняя – ей просто не хватало отца! Когда он приехал к ним в первые выходные, она с такой радостью побежала к нему и повисла у него на шее, что он с огромным трудом удержался, чтобы не поцеловать ее всерьез.