Прямой эфир - Валерий Хазин

Особенно теперь, когда нас опять обступают, наподобие облачных теснин, – обрывки речи любовников. Можно сказать, они клубятся прямо над постелью в кофейной дымке: где-нибудь в люксе отеля Galatea в Прчани, или посреди почти итальянской меблировки Villa Douomo в городе Котор.

Дан, однако, сидит – замечают внимательные – напротив постели, но даже не в полукресле поодаль, а рядом на полу, на ковре, и упирается левым виском в изгиб подлокотника: правая рука на кофейнике, как бы притопленном в теплом ворсе.

Дану видно – в сбитой пене белья и подушек – затемненное плечо той, что в прошлый раз называлась Гризельдой, но он почему-то следит за тем, как расплывается кремовая волна простыни над ее согнутым коленом, и удлиняется по ней млечная тень ее ладони, и вместе с тенью медлят, вслед за волной, ее слова: уже завтра вечером она будет Амина, то есть Сомнамбула Доницетти в театре Триеста, и, значит, осталось не так много времени до той минуты, когда нужно будет запереться, никого не видеть и молчать не меньше пяти часов…

«Я поняла, – говорит она потом, – вспомнила и поняла. Этот твой любимый китайский роман, который ты цитировал без конца… То есть это и про тебя – как это? – про того, «чья жизнь прошла в суете, кто ни в чем не сумел преуспеть и теперь вспомнил благородных девушек юности? «…Как его звали – этого героя?»

Но тут совсем невозможно ручаться, в самом ли деле Дан не отвечал, постукивая пальцем по крышке кофейника, или нас опять застают там, где принято уклоняться и умалчивать.

«Ведь это удача, наверное, – говорит она, помолчав, – невероятная удача, что тебе удалось переправиться. Но иногда, честно, становится страшновато… И я все спрашиваю себя, не виновата ли я в чем, правильно ли сделала, что завела тогда этот разговор о тебе?… Хотя, знаешь, – возможно, не мне, не Джану и не ему… не тому, кто может здесь почти все – понимаешь? – не нам, а Иосифу Кану ты обязан тем, что попал сюда… В известной степени. То есть за ним, похоже (я узнала недавно), было последнее слово. Он мне сам рассказал – понимаешь, о ком я? Оказывается, он давно, с самого начала советовался с Иосифом, просил его навести справки о тебе и прочее. И тот, как всегда, дал исчерпывающую характеристику и убедил его, что это будет хорошо – твой переезд сюда. Он даже объяснял ему что-то про «Марию и Мириам» – говорил, что «Радио Монтенегро» выиграет, если появится в эфире еще один голос, или – как же он выразился? – «Второй Господин Бариста»… Представляешь? И уже потом, после этих разговоров, все было продумано и поручено Джану… Так что благодарить за твой побег можно многих… Вот только Иосиф умер.

Но, как видишь, чутье и хватка не подвели… их хозяина.

Знаешь, он ведь совсем необразован… Но в делах, и житейски, невероятно умен. Какое-то звериное чутье – многолетняя, безупречная хватка… Да ведь иначе и не было бы ничего. Ни здесь, ни у меня… Покой и воля… Дорогого стоит…

Странно… Кажется, с тобой я могу говорить о чем угодно… Как раньше… Даже о нем. А вот с ним о тебе, без дрожи в голосе – почти не получается… Начинается какой-то озноб в локтях… Или, как перед выходом, знаешь, кулиса дышит, а воздух за ней становится вязким вроде охлажденного киселя – не вдохнуть… Хорошо хоть можно на что-то сослаться – профессия…

И все-таки – покой и воля…

Знаешь, он сам, своим горбом, построил эту свою кофейную империю, а после – все остальное. Дорогого стоит…

Я не говорила тебе, как его зовут?

Здесь многие его даже боятся, и потому бывают некоторые проблемы, в том числе и с именами. Но больше всего ему нравится эта арабская патока: они обращаются к нему, и даже за глаза поминают почтительно аль-Бунн, то есть «господин зерна», или как-то так… Вроде бы в древности у бедуинов это было название кофе – «вино зерна». Американцы так и зовут его Боб Кофейное Зерно, немцы – попросту Бон (Herr Bohn – смешно), но его раздражает, когда это звучит при французах: они начинают краснеть и прыскать. Ну, а вспоминать о том, что он был Вованом на Сортировке, ему, само собой, не хочется… Да и мне тоже – я и не знала его… таким…

Конечно, необразован, но цену уму знает. И не только уму. Потому и к Иосифу прислушивался, и к этим вашим радиоволнам, и к кофейным эссе относился вовсе не легкомысленно.

В кофейном деле с ним, наверное, вообще невозможно соперничать. Что-то вроде неизлечимой болезни юности, как у престарелых букинистов или рок-фанатов. Но при этом – бизнес. Может говорить о кофе часами, готов вмешиваться в любой этап процесса – со знанием дела. Различает – представь себе! – по виду и запаху, выращен ли гватемальский урожай «под навесом леса» или на солнце. Но сам кофе из Гватемалы не пьет: там, видите ли, придумали скрещивать робусту с арабикой, и теперь многие плантации выродились, подавленные робустой. Предпочитает кенийский или мексиканский – но не любой, а тот, что становится крепче, когда остывает, а на десерт к нему берет кофейное зерно в шоколадной глазури…

Несколько лет назад организовал какие-то невероятные поставки ограниченных партий в Бенилюкс и Швейцарию из недоступных земель Зимбабве (или что там сейчас?). И, кажется, он один из немногих, кому точно известно, что означает эта таинственная маркировка на таких холщовых торбочках – не встречал? – «код номер пятьдесят три»…

Хотя, наверное, тут тоже не без этих ваших мужских игр, наподобие коллекций самоваров или охоты на скатов в Австралии.

Он иногда, представь себе, самолично отправляется за виски с Джаном и еще парой таких же ценителей – куда-то на север Шотландии: на очень старой винокурне им вроде бы специально открывают какой-то знаменитый подвал или погреб «номер двадцать четыре», и они вместе с мастерами отбирают прямо из бочки что-то необыкновенно редкое, не моложе тридцати лет выдержки… И вот это почему-то нравится – путешествие в «погреб номер двадцать четыре»… А ведь при желании мог бы купить не только весь погреб, но и пару винокурен в округе с замком в придачу…

А может, тут вообще какой-то всеобщий невроз? Видела же я в самом центре Манхэттена, на Пятой авеню, русский книжный магазин «номер двадцать один»… И кто-то говорил мне как будто, что именно там покупал первое издание «Марии и Мириам»…

Но мне до сих пор не верится… что я все это сейчас рассказываю тебе. И что он не забыл тогда наш разговор, и обсуждал с Иосифом, и задумал, решился – и все устроилось… вот так… И вот это ты сидишь передо мной…

Мне уже давно кажется, что это – сон…

Но теперь я не знаю, хочется мне очнуться, или это опять… опять будет так же безнадежно, как раньше? Не понимаю, хочется мне вспомнить или забыть?»

Непонятно и нам, могло ли в самом деле быть так, будто в ту самую минуту обоим привиделась – вспомнилась темная тропа к отдаленной даче в октябрьском лесу, когда на каком-то повороте оба замерли, увидев, как колышутся, вздрагивают золотом в воздухе несколько еще не опавших листьев – словно стайка невозможных тропических бабочек посреди застывших заволжских осин… И этот зернистый хруст мерзлых яблок на зубах, и веселые сполохи паленого коньяка в груди – неужели тоже вспомнились обоим сразу, в один миг?

Мы не знаем.

Но соглашаемся: в то самое мгновение, пожалуй, Дан чуть было и не рассказал ей о своей находке в кабинете Иосифа – но что-то остановило его.

И уже ночью, возвращаясь в Ораховац на такси, он сумрачно признался сам себе, что не очень понимает, чего боится больше: улетучивающейся свободы или подступающих приключений.

И – как ни притворялся он, будто забыл, словно залипший кошмар, эти сумасшедшие записки Иосифа Кана – надежд, что они позволят ему спать спокойно, не осталось.

Вот почему никто не скажет, сколько раз (и до того вечера, и после) рука его поднималась, чтобы скомкать эти разноцветные листы, разорвать или сжечь, но вместо этого он снова кидался перечитывать их, а потом – чуть ли не с омерзением – снова укладывал в выцветшую папку, прятал в стол.

Папка, кстати (старомодная, обшарпанная, утяжеленная), тоже досталась ему от Иосифа: Дан как-то и не сразу сообразил, и не мог бы вспомнить, что машинально схватил ее с подоконника тогда – когда обнаружил тайник с записками.

В первой хорошо читаемым почерком на белом листе было написано:

Если вслушаться, в русском слове «одиночество» спрятано или завернуто слово «ночь». Совпадение, надеюсь.

И вот – по совпадению ли? – я теперь один, окутанный ночью, будто стражник последней западной заставы на границах русского языка.

Оставляю (ничего иного не остается), укрываю, вслед за учителем дальним, стражем другой пограничной заставы, заворачиваю, как и хозяин башни Инь Си, одну за другой, записки в стене.

Взломавший стену и нашедший пусть знает: совпадения обволакивают его, словно сны, но не они ведут сюда, к запискам в башне, на самой западной окраине самого восточного из европейских языков.