Райское место - Фернанда Мельчор

до тех пор, пока вокруг не оставалось ничего, кроме ковра сбитых листьев, переломанных рассеченных стеблей, истекающих своей зеленой кровью, как раненые на поле боя, и когда Поло, тяжело дыша, чувствуя, как струи пота щекочут лицо, вглядывался в эти кучи изуродованных растений, ему казалось, что там шевелится что-нибудь уцелевшее: кончики лиан простирали свои нежнейшие побеги, побежденные, но не уничтоженные, не сдавшиеся, не утратившие неколебимой воли плодиться и размножаться, сговариваться на своем шелестящем, похрустывающем наречии о возмездии. Но продолжалось это всего мгновение: конечно, листва слабо шевелилась от порывов ветра, а может быть, он был измучен тем, как беспощадно впивались солнечные лучи ему в затылок, отчего он и шел искать убежища под какой-нибудь тенью и, сняв бейсболку, обмахивался ею, охлаждая лиловое лицо, а когда приходил, наконец, в себя, вставал и продолжал свою бойню, пока не останавливал вторжение захватчиков или пока хлынувший дождь не загонял его в будку охранника по имени Сенобио – самого старого в комплексе, с обвисшими усами и глазами смирной собаки, – который пускал его туда за то, что Поло вместо него под дождем бегал открывать шлагбаум, впуская и выпуская жильцов. В отличие от Росалио, другого вахтера, помоложе и понаглей, старик был несловоохотлив, не выключал радио, передававшее какую-то романтическую музыку, а иногда, когда ливень со всей силы лупил по пластиковой крыше караулки, открывал дверь, доставал пачку сигарет без фильтра, предлагал Поло закурить, делал звук погромче, и они стояли вдвоем, смотрели, как снаружи бушует потоп. Это было даже приятно, когда внезапная свежесть умеряла полуденный зной; когда в отдалении грохотало и молнии рушились в волны близкого моря, а главное – можно было ничего не делать, не поливать проклятущий газон, не подстригать траву, не подкрашивать столбы, не изводить гоферов и кротов, не мыть машину идиота Уркисы, не убирать дерьмо за местными собачками, потому что ливень растворял свежие какашки и они исчезали в траве. Когда лило весь день, то Поло, бывало, уже в шесть часов скатывался по склону на шоссе, потому что Уркиса не знал, какое бы задание ему дать и к чему бы придраться, а толстяк уже в середине июня перестал подавать знаки из окна, пропал куда-то, хотя Поло был уверен, что, в отличие от многих других, он никуда не уехал на каникулы, потому что, обрезая время от времени цветы в переднем саду, слышал пронзительные крики, доносившиеся из коттеджа, – это Франко скандалил с бабушкой и дедом: может, он заболел или всего лишь впал в беспросветную тоску, оттого что семейство Мароньо в полном составе отправилось на Карибы, не попросив, чтобы его отпустили с ними, как дуралей надеялся, и, стало быть, он лишился волшебной возможности увидеть сеньору Мариан в бикини и парео, смуглую и сексапильную, как никогда, Поло оставалось только убивать время, совершая долгие прогулки по грязным дорогам поселка в поисках какого-нибудь знакомого, у которого можно стрельнуть сигаретку и завести банальный разговор о погоде, о ливне, да о чем угодно, лишь бы не возвращаться домой так рано, но чаще всего он бесцельно кружил по округе, а потом усаживался на поваленное дерево возле дома Мильтона, швыряя камешки в реку и размышляя о том, что же ему делать дальше, потому что вроде бы не осталось в Прогресо уже никого из приятелей или просто знакомцев, словно все их с Мильтоном сверстники навсегда подались в Боку или сбежали из-за «тех», а все, кто еще живет здесь, либо моложе Поло, либо старые распустехи-бездельницы, со всех них и взять-то нечего: со щенков этих – потому что все ходят под «теми» и очень бахвалятся своими рациями, пакетиками кокаина, смешанного со слабительным, своими вонючими мопедами, себя называют «соколами», хотя и до воробьев недотягивают, а с баб – потому что они знай рожают, так что кажется, что они и на этот свет пришли только затем, чтобы наплодить как можно больше детей да сидеть в палисаднике, откуда видна вся улица, да пялиться на то, что там происходит на улице, да посылать кокетливые воздушные поцелуйчики каждому, кто в штанах. Поло в самом деле тосковал по прежним временам, когда после – а то и вместо – школы шел к Мильтону или в лавочку доньи Пачи, и его брат – двоюродный, а родней родного – покупал курева и бухла, потому что был старше, и фарт ему сопутствовал, и денежки водились, и было что рассказать о своих приключениях, пережитых вместе с шурином, который был хозяином авторазборки в предместье Прогресо и часто отправлялся к южной границе на каком-нибудь здоровенном автомобиле, купленном за сходную цену у угонщиков из центра, и перепродавал его потом индейцам или гватемальским мафиози. И потому, утомясь шляться неприкаянно по улицам, Поло седлал велосипед и катил к дому Мильтона, незаметно для соседей перемахивал через изгородь в слабой надежде, что тот вернулся, и в еще более слабой – что если и не вернулся, то плохо припрятал что-то такое, что можно стибрить, продать и на эти деньги купить себе кварту тростникового спирта, однако уже по густому слою грязи и соли на оконных стеклах, по гробовой тишине, стоявшей внутри дома, по свободе, с которой пауки вили себе гнезда среди цинковых листов на крыше, было очевидно, что никого здесь давно уже нет, включая и жену Мильтона, которая через несколько дней исчезла, наверняка отправившись к родителям в Тьерра-Бланка, а может, и куда подальше, кто же это знает, у страха глаза велики, а ноги проворны, а те давно уж нагрянули в Прогресо, раскатывая все на своем пути. И потому Поло огибал дом Мильтона, подходил к его старому американскому фургону, засыпанному сухими листьями и засохшими цветами с мангового дерева, высившегося здесь, спускался на берег реки, садился на ствол поваленного дерева, который Мильтон всегда использовал как скамейку, и часами сидел, глядел на воду, казавшуюся неподвижной, и на бреющий полет стрекоз, бросал камешки, посасывал нежные тростниковые стебли, отбивая желание курить, сделать добрый глоток и утихомирить вихрь черных, бесплотных, но колючих мыслей, мотыльками вокруг лампы вьющихся у него в голове. Он глядел на воду, грыз тростинки и доставал из кармана телефон и расходовал кредит на сообщения Мильтону по его новому номеру, который тот продиктовал несколько недель назад, когда виделись в последний раз, еще до того, как Поло пошел работать в Парадайс, а потом еще подолгу сидел и напрасно ждал ответа от двоюродного брата, сидел до тех пор, пока не заходило солнце и вспыхивали огни Парадайса и соседних комплексов, бросая охристо-серебристо-желтые блики на бурые воды: в темноте оставался лишь заброшенный особняк, скрытый ветвями смоковницы на берегу, а виден был кусок фасада, изъеденный временем и замшелый, а на нем – три отверстия неправильной формы, всегда казавшиеся Поло глазами и ртом какой-то уродливой рожи, застывшей то ли в крике, то ли в зловещем хохоте – хохоте Кровавой Графини, которая еще в пору испанского владычества выстроила этот особняк и потом была насмерть забита палками за то, что была извращенкой, зналась с нечистой силой, любила похищать детишек и мальчиков-подростков, выбирая их среди рабов, обрабатывавших ее земли, подвергала нечеловеческим пыткам, а потом убивала, останки же бросала в ров с крокодилами, вырытый в подвале особняка, – по крайней мере, так передавали старухи Прогресо, и еще клялись и божились, будто в ночи полнолуния, когда начинается прилив и на берег выползают голубые крабы, призрак Графини, принявшей обличье ведьмы,