Сполохи (Часть 2) - Владимир Толмасов

- Ты чей? Как сюды попал?

Малец молчал, но рта на всякий случай не закрывал.

- Вот те на! Да ты немой, что ли? Откель будешь-то?

Парнишка, кажется, сообразил, что перед ним живые люди, а не нечистая сила. Он шмыгнул носом и пробормотал что-то.

- Громче, дитятко, - попросил дед Куземка, - не слыхать мне. Вишь, какой я старый. - А сам лукаво улыбался.

- Евлашкой звать, - дрожа губами, повторил парнишка.

Скоморохи, осторожно ступая по кочкам, приблизились к нему. Заплаканное, в грязных подтеках и заплесках лицо его болезненно кривилось. Присев перед ним на корточки, дед Куземка коснулся кончиками пальцев льняных волос.

- Ах ты, Евлашка - белая рубашка! У тебя зубы-то есть?

- Есть.

- Ну тогда давай-ко пожуй что бог послал. - Старик раскрыл свой мешок, и оттуда появились горбушка черствого хлеба, синяя луковица и репка. Поди, давно не кусал-то?

- Давно, - Евлашка впился острыми зубами в горбушку.

- Мокеюшко, запали-ко костерчик, - сказал старик, - продрог парнишка, как бы хворь не одолела.

Скоро затрещал в огне хворост, и Евлашка впервые улыбнулся.

- Доколе тут торчать будем? - опять забурчал Ермилка. - Благодетели! Связались с младенцем. Куды его денете? Неужто с собой потащим!

Дед Куземка, глядя на желтые языки пламени, тихо промолвил:

- Лихой ты человек, Ермилка, и, окромя себя, никого тебе не жаль. Все вы, тати, таковы: друзей по деньге считаете, а за добро злом платите.

- Ну-ну, ты того... полегче, старичина! - угрожающе проговорил Ермилка.

- Не грози мне, паря. Я ли тебя не знаю. Ты ведь трус последний, а лес таких не любит. Ой, не любит! И попомни, молодец-рваное ухо, без мальца не двинемся. Негоже дитя в лесу бросать, грех это великий, непростимый. Евлаша с нами жить будет, научим его всякой премудрости. Пойдешь с нами, дитятко?

Евлашка проглотил последний кусок и снова насупился.

- Мне бы мамку найти, братиков, тятьку тож, - печально промолвил он.

- А ты доведи, что стряслось-то, - сказал дед Куземка, подбрасывая в костер веточки хвороста, - авось и поможем.

- Отнял у нас приказчик Шелапутин весь хлеб без остатку, и тятька сказал: "Давай уедем, все равно пропадать". Бросили и дом и двор. У лесной опушки тятька взял топор и ушел. По дрова, видно. Долго его не было. А тут волк объявился. Наш Серко испужался да как чесанет! Мамка с ним управиться не может, а Серко несет по лесу - откуда только прыть взялась. Сначала по какой-то тропе неслись, потом по гати. Мамка орет: "Держись крепче!" Я держался, держался, да - не помню где - меня как подбросит, как швырнет в сторону! Башкой брякнулся оземь и, наверно, долго лежал, потому как очухался и вижу - никого. Один лес кругом. Куда идти, не ведаю. Ночь, темно, зверье скулит в чаще. Страшно. Я на дерево залез, всю ночь глаз не сомкнул. А потом уж не помню, сколько дней по лесу бродил, все дорогу искал и думал: "А вдруг мамку или тятьку встречу..." Медведей видал, рысей, сохатых, а лисиц и зайцев без счету. Ел ягодки, да с них понос один и не сытно. Вот седни вы меня нашли...

- Дела-а, брат, - протянул Мокейка. - Как же место называется, откуда ты родом?

Евлашка пожал плечами. Это было ему ни к чему - живет и ладно.

- А батьку как звать? - не отставал петрушечник.

- Нилом Стефановым.

- Плохи твои дела, Евлаша, - сказал дед Куземка. - Утешать не стану, потому что родителей твоих отыскать - дело нелегкое. Может, господь и выручит, найдутся тятька с мамкой, а искать их в тайге... Знаешь что, Евлаша, пойдем-ко, дружок, с нами.

- А вы кто?

- Скоморохи мы. Везде бываем, людей потешаем, вслед боярам свищем, матку-правду ищем. Мир-то тесен, авось отыщутся твои сродственники сами... Ну как?

У Евлашки захватило дух: скоморохи - веселый народ! С такими не пропадешь и, точно, везде побываешь.

- Я согласен, дедушка. Берите меня с собой. А уж я для вас расстараюсь и похарчить и постирать...

- Что ты, что ты, дитятко. Это мы и сами умеем. Ты нам помогать будешь. - Дед Куземка разбросал ногами костерик и положил коричневую в жилах руку на плечо Евлашки. - Пойдем, Евлампий, в большой мир, ибо должен ты познать, что есть зло и что есть добро. Сидючи на печи того не уразумеешь.

4

До дому оставалось рукой подать.

Бориска шел скорым шагом, не ощущая усталости. Правда, возвращался он домой еще более бедным, чем уходил. Руки пусты, ноги избиты дорогой, а в голове ералаш. Сотни верст отмахал, а братнина наказа не выполнил, одежду износил, деньги потерял, нажил только синяки да шишки. Зато крепко уразумел, глядя на людскую жизнь, что не ко всем одинаково бог милостив. Кто в довольстве живет да в достатке, к тому господь благоволит, а кого нужда грызет, про тех запамятовал. Попы учат: не возропщи, ибо легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай. Можно подумать, что бедняку голому туда угодить ничего не стоит: ложись на лавку и помирай скорее - в аккурат там окажешься. А вот хорошо там или плохо, в раю-то, никто толком не ведает, одни попы бают, что уж больно там привольная жизнь. Откуда им сие ведомо?.. Опять же говорят, что в рай улетает душа человечья, а тело бренное в земле остается гнить до конца, до тлена. Оно, конечно, душу напитать - ерунда, много ли душе надо. А тело...

Так и шел Бориска, думал, по сторонам поглядывал.

В стороне от дороги, за огородами, зачернела избами деревня. Над драночными крышами стлался белесый печной дым. Ветерок доносил запахи печеного да жареного. "Ну, видать, здесь хорошо живут", - подумал Бориска, услыхав к тому же обрывки песен и веселый гогот. Не успел помор пройти еще несколько шагов, как шум превратился в страшный грохот. Навстречу ему вывернулись из-за пригорка легкие повозки, в которых кривлялись и приплясывали, свистели и орали на разные голоса ряженые с вымазанными сажей лицами, в масках, в тряпичной пестрой одежде, с хвостами и гребнями. Для большего шуму били в сковородки, горшки, печные заслонки, листы железа, жаровни, казаны... Гром стоял - хоть уши затыкай. "Оженили кого-то, догадался Бориска, - гости на горячие едут". Он посторонился, пропуская повозки, но тут чьи-то длинные руки подхватили его, и не успел он глазом моргнуть, как очутился среди ряженых. Кто-то провел по его лицу перепачканной в саже ладонью, а в руки ему сунули палку, горшок.

- Давай, Бориска, бей, не жалей! - пробасил один верзила, черный, как арап. - Не узнаешь? - и он загоготал, показывая белые зубищи.

Бориска силился вспомнить, где слышал этот медвежий голос...

- Да я же Самко! Васильев я! - гаркнул "арап" и треснул ручищей, словно оглоблей, по Борискиному плечу.

- Самко! Тьфу ты леший!

Оба начали ударять друг друга по плечам, стучать кулаками в груди.

- Вот так-так! Кой шут занес тебя в нашу волость? - орал Самко.

- Да вот занес шут. - Рассказывать о своих злоключениях не хотелось, и Бориска поспешил сменить разговор. - Горячие у вас, что ли?

- Они, Бориска! Женили тут одного. Давай с нами. А не захочешь, все одно не отпущу.

Голод не тетка. Забыл Бориска, когда ел в последний раз, а тут угощенье подворачивается - дурак откажется.

- Я согласный.

С шумом, с гамом, до полусмерти перепугав скотину, вкатили в деревню, попрыгали с повозок, побежали кто смотреть, как молодые будут из бани выходить, кто домой переодеваться.

- Входи, входи, не робей, - Самко подтолкнул Бориску в спину, сам, согнувшись, полез в низкий дверной проем, как в берлогу.

Изба у Самко дряхлая, одним углом в землю ушла. Черные стены обвиты хмелем. В окошечках волоковых бычьи пузыри, как бельма. Однако имелись грабли, лопаты, сани водовозные новые, ладно сработанные. Изба состояла из сеней и полутемной горницы. Справа - белая печь с намалеванными яркими петухами, слева, под лавкой, - аккуратно свернутая упряжь, корзины и короба. Бабий кут - стряпной угол - отгорожен от горницы расписными досками. В красном углу в свете лампадки - образа богоматери и соловецких чудотворцев, все иконы древних писем.

С печи свесилась седая старушечья голова:

- Позабавились-то как?

- Добро, мама. Едва горшки не побили

- Надо было, надо было... Бывало, как я замуж выходила, так у суседей-то - андели! - сколь горшков переколотили на горячих-то. Горшки бить к счастью...

Самко рылся под лавкой, передвигая короба, звенел какими-то железками.

- И много ты его видала, счастья-то?- спросил он, не разгибаясь.

- Да уж какое было, все мое... Тебе бы тож надо ожениться. Больно хочется на внучат поглядеть, покуда жива еще.

- Поспею нищих-то наплодить, - Самко выволок из-под лавки малый короб, достал оттуда полотенце, бросил Бориске: - Держи, сейчас умоемся.

Затем на свет появились два серых азяма, цветные кушаки и две шапки.

- На себя наденем. Негоже в драной одеже по гостям ходить.

- Это что за молодец, откель взялся? - спросила старуха. - Гляжу я, будто не из наших.

- Приятель мой, - сказал Самко, задвигая короб под лавку. - Ты, мама, лежи пока. Нюрка придет, щей разогреет, поедите.