Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Рикардо Рейс идет в редакции газет, адреса их он записал еще вчера, перед тем как лечь спать, а ведь мы еще не сказали, что спал он плохо — на новом-то месте, в новой стране, и когда в тишине необжитой, чужой еще комнаты ждешь сна, слушая шум дождя за окном, все вдруг обретает свои истинные размеры, становится крупным, весомым, тяжелым, ибо вопреки установившемуся мнению, морочит, и с толку сбивает, и обращает жизнь в зыбкую тень как раз дневной свет, а ночная тьма вносит во все полную ясность, но сон совладает с ней, даруя нам покой и отдых, умиротворяя душу. В редакции газет идет Рикардо Рейс, куда ж еще идти желающему узнать о том, что было да прошло, прошло вот здесь, по Байрро-Алто, оставив след ноги, отпечаток подошвы, сломанные ветки, растоптанные листья, буквы и новости, это часть того, что остается от мира, другая же часть — это вымысел, необходимый, чтобы от вышеупомянутого минувшего можно было сохранить лицо, взгляд, улыбку, муку: Острой болью отозвалась в сердцах нашей интеллигенции весть о том, что ушел из жизни Фернандо Пессоа, создатель «Орфея», человек высочайшей духовности, неповторимо-своеобычный поэт и вдумчивый критик, скончавшийся позавчера так же незаметно, как и жил, но, поскольку у нас в Португалии словесностью прожить нельзя, покойный служил в коммерческой фирме, а чуть ниже: друзья принесли к его надгробью прощальные цветы. В этой газете больше ничего нет, а другая другими словами сообщает то же самое: Вчера мы проводили в последний путь Фернандо Пессоа: автор проникнутого патриотическим жаром замечательного стихотворного цикла «Послание» был застигнут смертью в субботу вечером в госпитале Сан-Луис, свой след в поэзии он оставил не только как Фернандо Пессоа, но и как Алваро де Кампос, Алберто Каэйро, Рикардо Рейс, ну, вот вам, пожалуйста, и ошибка, допущенная по небрежности или по легковерию: ведь мы-то с вами отлично знаем, что на самом деле Рикардо Рейс — вот этот человек, своими и вполне живыми глазами читающий газету, врач, сорока восьми лет, тогда как Фернандо Пессоа, когда навеки закрылись его глаза, было на год меньше, и одного этого более чем достаточно, и не требуется никаких иных доказательств и свидетельств, если же все-таки кто-то сомневается, пусть сходит в отель «Браганса», справится у тамошнего управляющего, у сеньора Сальвадора, пусть спросит, не останавливался ли у них некий Рикардо Рейс, врач из Бразилии, и скажет управляющий: Как же, как же, к обеду доктор Рейс не пришел, но предупредил, что будет ужинать, если угодно что-нибудь ему передать, я готов лично озаботиться этим, и последние сомнения должны рассеяться после слов управляющего, превосходного физиономиста, который с первого взгляда определяет и удостоверяет любую личность. Но если и этого мало — мы ведь, в сущности, так недавно знакомы с Сальвадором — то вот вам и еще одна газета, а в ней на должном месте, на соответствующей, под некрологи отведенной странице даже слишком пространно устанавливается личность покойного: Вчера состоялись похороны сеньора Фернандо Антонио Ногейры Пессоа, сорока семи лет — ага! видите: сорока семи! — в браке не состоявшего, уроженца Лиссабона, окончившего словесное отделение Английского университета, писателя и поэта, весьма известного в литературных кругах, на могилу покойного были возложены венки из живых цветов, вот это уж зря, они так быстро вянут. Ожидая трамвая, который довезет его до кладбища Празерес, читает Рикардо Рейс надгробную речь, стоя на том самом месте, где был повешен — мы-то с вами это знаем, дело было двести двадцать три года назад, в царствование короля Жоана V, не упомянутого в «Послании» — да, так вот, на том самом месте, где вздернули одного бродячего торговца, генуэзца родом, из-за порции какого-то снадобья убившего нашего с вами соотечественника, он перерезал глотку сначала ему, а потом его служанке, также скончавшейся на месте, и нанес еще две раны, оказавшихся не смертельными, слуге, а другого ткнул ножом в глаз, как все равно кролика, и не натворил новых злодейств потому лишь, что его наконец схватили, судили и приговорили к смертной казни, совершенной здесь же, возле дома убитого им, при большом скоплении народа, чего никак не скажешь о нынешнем утре тысяча девятьсот тридцать пятого года, декабря тридцатого пасмурного и хмурого дня, так что на улицу без крайней необходимости никто не выходит, хотя дождя нет, по крайней мере — в ту самую минуту, когда Рикардо Рейс, прислонясь к фонарному столбу на Калсада-де-Комбро, начал читать надгробную речь — да нет, не над прахом генуэзца, который ее не удостоился, если, понятно, не считать таковой брань простонародья, а на похоронах Фернандо Пессоа, в смертоубийстве неповинного: Два слова о жизненном пути покойного, тут и вправду можно обойтись двумя словами, а можно и вообще без них, предпочтительней всего было бы молчание, молчание, уже объемлющее его и нас всех, ибо только оно могло бы стать вровень с величием его души, ныне уже предстающей Господу, но не могут и не должны те, кто с ним вместе служил Прекрасному, допустить, чтобы он лег в сырую землю или, вернее, вознесся к вратам Вечности, не услышав от нас слов кроткого и такого по-человечески понятного протеста, выражающего то негодование, которое рождает в наших сердцах его уход, не могут его товарищи, его братья по «Ор-фею», в чьих жилах течет та же кровь служения идеальной красоте, не могут, повторяю, оставить его здесь, у последней черты, не осыпав его благородную смерть, по крайней мере, белоснежно-линейными лепестками своей безмолвной скорби, и сегодня мы оплакиваем уход человека, похищенного у нас смертью, вечную разлуку с его человеческой сутью, ибо, как ни трудно смириться с потерей этой необыкновенной личности, но его духу, его созидательной мощи, отмеченным особой, ни с чем не сравнимой красотой, даровано будет бессмертие, и дальнейшее — это гений Фернандо Пессоа. Покойся с миром, ибо, по счастью, еще встречаются исключения в ровной упорядоченности жизни, и вслед за Гамлетом мы повторим: "Дальнейшее — молчание», и распорядиться этим дальнейшим суждено гению.

Подошел и отошел от остановки трамвай, увозя Рикардо Рейса, и тот, оказавшись один на скамейке, заплатил за билет три четверти эскудо — с течением времени он научится говорить кондуктору: Один за семь и пять — и вновь взялся за газету с описанием траурной церемонии, ибо никак не мог убедить себя, что устроена она в честь Фернандо Пессоа, что тот и в самом деле умер, если судить по единодушию некрологов, изобиловавших однако таким количеством грамматических невнятиц и лексических двусмысленностей, без сомнения возмутивших бы покойника, что становилось ясно — сочинявшие их слишком плохо знали его, чтобы в таком тоне говорить с ним или о нем, да они просто воспользовались смертью, связавшей его по рукам и ногам, затворившей ему уста — взять хотя бы эти белоснежно-лилейные лепестки, подобные той девице, умершей от тифоидной горячки, или, о Боже мой, как можно было, употребляя существительное «смерть», делающее ненужным все прочее, ибо рядом со смертью все прочее совершенно ничтожно, предварять его определением «благородная», а поскольку словарь объясняет нам, что слово это значит «красивая, изящная, рыцарственная, учтивая, любезная, приятная», стало быть, и смерть его можно счесть красивой, изящной, рыцарственной, учтивой, любезной, приятной, и какую же из них избрал он, лежа на койке в госпитале св. Луиса, и было ли ему позволено выбирать, и была ли по воле богов приятна ему смерть, хотя с приходом ее, какой бы они ни была, теряешь в конце концов всего лишь жизнь.

Когда Рикардо Рейс подошел к воротам кладбища, еще раскачивался колокольчик у входа, еще плыл в воздухе надтреснутый бронзовый звон, словно дело было где-нибудь на сельской мызе, в дремотной послеполуденной тишине. Уже скрывалась из виду двухколесная тележка, с которой свисал, колыхаясь, погребальный покров, таяли в отдалении смутные силуэты бредущих следом: женщины, окутанные черными мантильями, мужчины в мерных костюмах, сшитых на свадьбу, бледные хризантемы были кое у кого в руках, а другие лежали на крышке гроба, вот видите, даже у цветов — разная судьба. Тележка исчезла в глубине, а Рикардо Рейс направился в контору справиться, где находится могила Фернандо Антонио Ногейры Пессоа, скончавшегося тридцатого числа прошлого месяца, похороненного второго числа месяца нынешнего, погребенного на этом кладбище до конца времен, до тех пор, пока Господь не разбудит заснувших печным сном поэтов. Служащий конторы, видя перед собой человека непростого, образованного и культурного, объясняет все до тонкостей, сообщает номер участка и номер могилы, у нас ведь тут целый город, и для вящей доходчивости даже выходит из-за своей стойки, пожалуйте за мной, и дает уже окончательные указания: Вот по этой аллее все время прямо, первый поворот направо и снова прямо, никуда не сворачивая, и справа же, как пройдете примерно две трети, будет могила, которую вы ищете, но будьте внимательны, могилка маленькая, можете миновать и не заметить. Рикардо Рейс поблагодарил за разъяснения, ощутил дуновение ветра, прилетевшего со стороны реки и моря, но не услышал в нем жалобно стонущего завыванья, столь уместного на кладбище, только небо было пепельным, от недавнего дождя влажно блестел мрамор надгробий и памятников, исчерна-зеленой сделалась и без того темная листва кипарисов, и двинулся указанным ему путем по аллее, отыскивая номер четыре тысячи триста семьдесят один, этот билетик в завтрашнем тираже разыгрываться не будет, он свое уже отыграл, он вышел в тираж навсегда. Аллея плавно, почти незаметно идет под гору, что ж, хорошо хоть, что легки были шаги тех, кто если не сопутствовал Фернандо Пессоа в жизни, то в последний путь его все же проводил. Ну, вот и ответвление, куда нам надлежит свернуть. Спросим же себя, зачем мы здесь, какую слезу, не пролив, приберегли для этого места, и почему, раз уж не оплакали мы его в должное время, оттого, наверно, что удивление оказалось сильней скорби, сейчас наворачивается на глаза эта слеза, такая незаметная, словно все тело превратилось в единый мускул, истоптанный изнутри, превращенный в сплошной кровоподтек такой черноты, что никакой креп на нем не разглядишь. По обе стороны — могилы за оградами, закрытыми воротцами чугунного узорного литья, а окошечки задернуты занавесками в кружевах — то бесхитростных, как оборка на простыне, то в виде пышных цветов, сплетенных между двумя рыданиями, то тяжеловесного кроше, то ажур, то ришелье, видите, сколько французских слов, и один Бог знает, как их произносить, — повторяется история с детьми на палубе «Хайленд Бригэйд», который в этот час, держа курс на север, уже давно вышел в открытое море, куда в наши времена добавляют горючей лузитанской соли только слезы гибнущих в пучине рыбаков или их близких, рыдающих по ним на берегу [7], нитки же для этих кружев произведены компанией «Coats amp; Clark», и стоящий на каждой катушке фирменный знак — якорек — венчает нашу трагедийно-морскую композицию. Рикардо Рейс прошел уже половину пути и глядит направо — здесь покоится, от неутешных родных, вечная память, мир праху — и если бы взглянули налево, увидели бы то же самое — ангелов со сломанными крыльями, скорбные фигуры, ниспадающие складками одеяния, заломленные руки, сломанные колонны — любопытно было бы узнать, каменотесы ли изготовляют их такими или же право сломать их предоставляется безутешным родичам, вроде того, как в древности воины ломали щиты после смерти своего вождя, — и черепа у подножия крестов: непреложность смерти передается тем покровом, под которым она прячет свое обличье. Рикардо Рейс прошел мимо нужной ему могилы, никто не окликнул его: Эй, это здесь, и ведь еще упорствуют иные, твердя, что мертвые не безгласны, и совсем скверно пришлось бы им без матрикула — имени, выбитого на плите, номера, подобного тем, которые вешают на двери живых, и, право, для того лишь, чтоб отыскать покойника, стоило бы выучиться читать, только вообразите себе, как тяжко приходится кому-нибудь из столь многочисленных у нас неграмотных — его нужно взять за руку, подвести к могиле, сказать ему: Это здесь, а он, вероятно, поглядит на нас с недоверием, опасаясь подвоха — как бы по ошибке или злому умыслу не пришлось ему, Капулетти, молиться за душу Монтекки.