Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трепов поехал еще в одну командировку и привез серию еще более сенсационных статей.
Через год он умер — погиб при до конца не выясненных обстоятельствах. Кажется, его подстрелил снайпер, потому что он имел дурную привычку носить в зоне боевых действий армейский камуфляж. Его смерть никого не потрясла и даже не удивила — кончить добром он не мог, потому что лез на рожон. Иногда казалось, что он ищет смерти…
Только зачем?..
Может быть, затем, что мертвые сраму не имут…
Тело Трепова привезли в Москву. Привезли на военном транспортнике с «грузом двести», запаянным в армейский «цинк» В аэродромном ангаре его отделили от других «двухсотых» и на редакционном «бычке» отвезли домой. Гроб с телом и свидетельство о смерти вручили родственникам. В свидетельстве о смерти было написано — «умер в результате несчастного случая»…
Наверное, эту формулировку можно было оспорить, но некому было оспаривать. И незачем…
«Цинк» оплакали и закопали.
В статистику жертв войны Трепов не вошел…
Как мужик счастье искал
Прожил мужик пятьдесят лет как один день. Спины не разгибал, сытости не видел, а видел только хлев, борозду да лошадиный круп. Женился, детей зачал, родителей схоронил в перерывах между работами. Горе полновесной ложкой хлебал, а счастья щепотки не наскреб.
Может, его счастье сквозняком выдуло? Может, он дом не так поставил — на ветродуе на самом? Может, окна не с той стороны прорубил? Бог его знает. Но только не было счастья, и все тут.
Пошел мужик к попу и говорит:
— Пятьдесят годков мне нынче вышло, а счастья не видел, где оно?
Поп с попадьей капусту квасили. Приход — нищий, прихожане — голь перекатная. Пожертвований на свечи не хватает. Голодал поп. А чтобы вовсе с голоду не помереть, на зиму сто кадушек капусты квасил. Пятьдесят кадушек в церковных подвалах хранил, а пятьдесят за алтарем. Тем и жил.
Вытер поп руки об рясу, стряхнул капусту с бороды и сказал так:
— Счастье на небесах. По всему выходит.
Вернулся мужик домой и стал лестницу строить. Так решил — в лепешку расшибусь, а счастье добуду. Хоть самый махонький кусочек. Хоть вот такусенький. Хоть еще меньше. А напоследок порадуюсь.
Сколотил мужик лестницу выше храма, а поднять не может. Лежит на земле лестница невиданной длины, тянется через всю деревню, через реку, через базар. Одним концом в мужиков порог упирается, другим в погост. Кликнул мужик соседей в помощь — лестницу поднимать.
Селяне возражают:
— Ни к чему нам пупы надсаживать, к твоему счастью тебе же дорогу мостить. Какой нам с того навар? У нас своих дел невпроворот. Коровы не доены, поля не вспаханы, жены не обласканы.
— Глупый вы народец, ей-богу! — удивляется мужик. — Счастье — оно для всех. Я только тропинку разузнаю. Осмотрюсь самую малость. А после мы его всем миром за уши с небес стянем и поровну поделим!
— Совсем ты, мужик, заврался! Как же это такая лестница всех выдержит? — опять возражают селяне.
— Ну, не дурни вы? Я же пока один слажу. А вы погодя…
— А коли ты один полезешь, ты один ее и подымай. Твое счастье — твои заботы, — ответили селяне и по домам разошлись.
И даже дети родные мужику сказали:
— Нам эта лестница вовсе ни к чему. А от нечего делать мы лучше на гармошке поиграем да девок пошшупаем. Перестал бы ты, тятька, людей смешить, а пошел бы ты лучше в сарайку, борову отрубей задал.
Отец, конечно, осерчал очень, но виду не подал, смолчал — пошел сам лестницу к небу прилаживать.
А сыны, как обещались, надели красные рубахи, понасыпали полны карманы семечек и пошли гармошку теребить и девок шшупать.
И так мужик, и так прилаживался, то конец лестницы поднимет, то середину, а всю никак осилить не может. Измучился совсем. Вспотел. И спать пошел.
А ночью соседи лестницу его на куски порубали и по дворам растащили. И каждый свой кусок к делу приспособил. Один к чердачному окну подставил, другой к сеновалу. А некоторые хоть и посчитали мужика дураком, даже похвалили — хошь не хошь, а обществу доставил некоторую пользу.
Проснулся мужик — лестницы нет! Поплакал, погоревал и стал строить другую лестницу, сразу вверх. Очень уж ему хотелось до счастья добраться. Вкопал в землю две жердины, поперечины приколотил. И еще приколотил. И еще…
Лезет и колотит. Лезет и колотит. Высоко забрался. Деревню сверху увидел, поля, реку, и колокольню соседней деревни, и еще село и реку. Здорова земля!
До облаков уже кончиками пальцев дотягивался, ну просто совсем рядом счастье ходило, уж за бочок можно было ущипнуть. А не давалось!
Сыны внизу топчутся, матерятся в бороды на непутевого папашу, а убрать его с глаз селян долой — боятся Высоко уж больно. Голова кружится и коленки дрожат.
А папашка на последней перекладине тюк-тюк молоточком. Тюк-тюк молоточком. Еще жердину приспосабливает. И уж видно его под облаками махонькой точкой, как орла парящего или еще какую птицу.
Сыны совсем озлобились. Ругательски ругаются. Отца вслух полудурком прозывают.
Мать сынов боится, днем их ругань слушает, поддакивает, а ночью картохи отварит и с чугуном наверх лезет. Все-таки свой мужик, не чужой!
Лестница шатается, ветер свистит, подол юбки треплет. Темнотища крутом, как в погребе, звезды в самые глаза заглядывают, а под ногами, совсем далеко внизу, огоньки деревни светятся ма-а-ахонькие. И всю-то деревню ноготочком прикрыть можно. Вот как высоко. Страсть! Аж сердце захолаживается!
А мужику все нипочем. Он вниз не смотрит, он вверх смотрит, счастье среди звезд выглядывает. Картоху съест, усы оботрет, поплюет на руки и за топорище. Тюк-тюк. Тюк-тюк. Спорится работа. Сосной пахнет, смолой и звездами. Стружка кудряшкой крутится и на землю, как снег, сыплется. Долго летит, ох долго!
Жена посидит так на перекладинке, щеку ладонью подперев, посмотрит на муженька, повздыхает, да и вниз полезет, сынам завтрак варить. А вниз путь и еще страшнее. Уж ветер воет, чугунок из рук рвет, за волосья дергает — того гляди свалит. И видно, как далеко солнце красным боком из-за холмов вылазит. А внизу совсем ночь и деревни не видно, а только чуть слышно, как собаки в темноте брешут.
А мужик ни ветра не чувствует, ни солнца не видит — считает, сколько до счастья вершков осталось. Так бы, наверное, и долез, не случись однажды беда. Не уследили сыны, как подрылся под жердины кабанчик. Знать бы мужику об том, может, исхитрился, ухватился бы за какое облако, подвязал бы лестницу. А так только и успел, что «ой» сказать да руками взмахнуть. И полетел вниз кувыркаясь. Летел и все думал — всего-то чуточку, всего-то полжердиночки до счастья не долез!
Упал мужик прямехонько в глубокий овраг, в самую стружку. А насыпало ее там видимо-невидимо! Тем и спасся. Только синяков да шишек наставил, да бок сильно зашиб. Но жив!
Пришел домой, а сыны попрекают:
— Говорили тебе, папашка, — задай корм кабанчику. А ты не внял, на небо полез. Через то и пострадал! — и за общий стол папашку не пускают. — Ты, — говорят, — пашеничку не сеял, не убирал, за скотинкой не ходил. А в лесенке твоей вовсе никакого проку не оказалось! Вот и не обижайся!
И стали ему еду на специальную лавочку-приступочку ставить, за печкой. Да не то, что все едят, а то, что от обеда осталось.
Отец не протестует — послушно бултыхает ложкой в пустой жиже и все какие-то чертежики на печи палочкой выскребает. Залезет на печку, бороду чешет и чертит, и чертит. Сыны рисунки смотрели — ничего не поняли, но инструмент плотницкий весь на всякий случай на зады снесли и в огороде, в скрытном месте, зарыли.
Отец выздоровел — хвать за топор, а топора-то и нету. А сыны говорят:
— Вот что, тятька! Хватит печку боками вылеживать. Захребетника нам в хозяйстве держать вовсе даже без пользы. Может, ты пахать да боронить по хворости своей не можешь, а за скотинкой ходить, да двор мести, да баньку топить, похлебку варить — исхитрись! А будешь сызнова лестницы колотить — так мы тебя со двора взашей погоним, хоть ты и батька наш. Так и знай. Наше слово крепко!
Батька сказал:
— Ага, — и стал справно из-под скотины выносить и двор мести. Только нет-нет, да на небо посмотрит. А в самое лето опять к попу отправился. Говорит:
— Строил я лестницу, да упал! Как же мне до неба добраться?
Поп квашеной капустой хрупает и молчит. А когда целую миску схрупал, отвечает:
— Дурень ты, мужик. Разве ж так на небеса попадают? Кто же в царствие небесное по жердинам да немытый-нечесаный, в лаптях лезет? На небеса легким, бестелесным ангелочком вспархивают. Душой сизокрылой возносятся. И за то получают вечную благодать. Вечную! Понял?
— Ага! — сказал мужик.
Пришел домой, лег на сундук, руки на груди сложил пучочком и стал ждать, когда душа из него сизокрылым ангелом вон выпорхнет. Лежит так день, лежит два. От еды отказывается, на двор не ходит, про себя терпит. И вот-вот уже, кажется, за счастьем отлетит. Уж нисходит душа на самый на краешек язычка и на цыпочки привстает. Кажется, дыхни легонько, и с дыхом тем последним воспарит душа в синеву небес, навстречу вечному блаженству.
- Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон - Современная проза
- Праздник похорон - Михаил Чулаки - Современная проза
- Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман - Современная проза
- По ту сторону (сборник) - Виктория Данилова - Современная проза
- Страх и трепет - Амели Нотомб - Современная проза
- День счастья — завтра - Оксана Робски - Современная проза
- Комплекс полноценности - Дмитрий Новиков - Современная проза
- Завтра будет среда - Елена Травкина - Современная проза
- Завтраки сорок третьего года - Василий Аксенов - Современная проза
- Падение путеводной звезды - Всеволод Бобровский - Современная проза