Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

Сестра Гиацинта, обычно такая спокойная и никогда не приходившая в отчаяние, заволновалась:

— Это ужасно! А сестра Клер Дезанж не идет! Ведь я ей точно объяснила, в каком вагоне отец Массиас… Боже мой, что с нами будет?

Видя, что она ничем не может помочь, сестра Сен-Франсуа решила вернуться в свой вагон. Сперва она спросила, не умирает ли человек просто от голода; это случается, вот она и пришла, чтобы предложить ему что-нибудь съесть. Уходя, она обещала поторопить сестру Дезанж, если встретит ее; но не прошла она и нескольких шагов, как обернулась и указала на сестру, приближавшуюся мелкими неслышными шагами без священника.

Сестра Гиацинта, высунувшись из окна, торопила сестру Дезанж.

— Скорей, идите же скорей!.. А где отец Массиас?

— Его там нет.

— Как! Его там нет?

— Нет. Как я ни спешила, невозможно было быстро пробраться сквозь эту толпу. Когда я вошла в вагон, отец Массиас уже ушел — очевидно, в город.

Она объяснила, что, по слухам, отец Массиас должен был встретиться со священником церкви св. Радегонды. Прошлые годы паломники останавливались в Пуатье на сутки: больных помещали в городской больнице, а остальные отправлялись процессией в церковь св. Радегонды. Но в этом году что-то помешало устроить такое шествие и решено было проследовать прямо в Лурд, а отец Массиас, очевидно, отправился по делам к священнику.

— Мне обещали прислать его сюда с освященным елеем, как только он вернется.

Сестра Гиацинта пришла в полное отчаяние. Раз наука не может ничем помочь, быть может, освященный елей облегчит состояние больного. Ей часто приходилось это наблюдать.

— Ах, сестра, сестра, как я огорчена!.. Будьте так добры, вернитесь туда, дождитесь отца Массиаса и приведите его, как только он появится.

— Хорошо, сестра, — покорно ответила сестра Дезанж и ушла со свойственным ей серьезным и таинственным видом, как тень скользя в толпе.

Ферран все смотрел на больного, горько сожалея, что не может доставить сестре Гиацинте радость и оживить его. И когда врач безнадежно махнул рукой, она попросила:

— Господин Ферран, останьтесь со мной, пока не придет отец Массиас… Мне будет спокойней.

Он остался и помог приподнять больного, который соскальзывал со скамейки. Сестра взяла полотенце и вытерла умирающему лицо, то и дело покрывавшееся обильным потом. Они продолжали напряженно ожидать, находившимся в вагоне становилось не по себе, у дверей толпились любопытные.

Какая-то девушка, пробравшись сквозь толпу, быстро поднялась на ступеньку вагона и окликнула г-жу де Жонкьер.

— Что случилось, мама? Мы ждем тебя в буфете.

Это была Раймонда де Жонкьер, двадцатипятилетняя, чересчур пышная для своего возраста брюнетка с крупным носом, большим ртом и приятным, полным лицом, удивительно похожая на мать.

— Дитя мое, ты же видишь, я не могу оставить эту бедную женщину.

Госпожа де Жонкьер указала на Гривотту, которую бил кашель.

— Ах, мама, какая жалость! Госпожа Дезаньо и госпожа Вольмар с таким нетерпением ждали этого завтрака вчетвером!

— Что же делать, милочка!.. Начните без меня. Скажи им, что я приду, как только освобожусь.

Внезапно ей пришла в голову мысль:

— Подожди, здесь доктор, я попытаюсь поручить ему больную… Иди, я скоро буду. Знаешь, я просто умираю с голода!

Раймонда проворно вернулась в буфет, а г-жа де Жонкьер стала умолять Феррана войти в их купе и оказать помощь Гривотте. По просьбе Марты он уже осмотрел брата Изидора, продолжавшего стонать, и снова безнадежно махнул рукой. Затем он поспешил к чахоточной и посадил ее, надеясь остановить кашель, который в самом деле постепенно прекратился. С его помощью дама-попечительница дала больной глоток успокоительного лекарства.

Появление врача взволновало больных. Г-н Сабатье медленно ел виноград, принесенный женой, и не обращался к доктору, заранее зная ответ, — он уже устал советоваться со светилами науки, как он выражался; все же и он приободрился, когда врач помог бедной девушке, чье соседство было ему неприятно. Мария с явным интересом смотрела на врача, не решаясь подозвать его: она была уверена, что он бессилен ей помочь.

Толкотня на перроне увеличилась. До отхода поезда оставалось всего четверть часа. Бесчувственная ко всему, с открытыми, невидящими глазами, г-жа Ветю дремала на солнцепеке, а г-жа Венсен продолжала медленно прогуливаться с больной девочкой, укачивая ее на руках, та была легонькая, как птичка, — мать даже не ощущала ноши. Многие бежали к крану, чтобы наполнить водой бидоны, бутылки. Г-жа Маз, женщина аккуратная и чистоплотная, хотела помыть руки, но, подойдя к крану, отшатнулась: она увидела Элизу Руке, — девушка собиралась напиться; многие отступили, не решаясь брать воду, содрогаясь при виде этой страшной маски — лица, похожего на собачью морду, изуродованную огромной зияющей язвой, из которой высовывался язык. Множество паломников расположилось завтракать на платформе. Слышался ритмичный стук костылей — какая-то женщина без конца ходила взад и вперед. По перрону полз непонятно зачем и куда безногий калека. Несколько человек, усевшись в кружок, застыли, словно изваяния. Весь этот походный госпиталь, выгруженный на полчаса, отдыхал на свежем воздухе, а кругом, под полуденным солнцем, сновала ошалелая толпа здоровых людей, удрученных нищетой.

Пьер не отходил от Марии, так как г-н де Герсен исчез, привлеченный сельским пейзажем, открывавшимся за станцией. Молодой священник, обеспокоенный тем, что Мария не доела бульон, попытался, улыбаясь, соблазнить больную лакомством и предложил купить ей персик, но она отказалась: ей было очень плохо и ничто не доставляло удовольствия. Она смотрела на Пьера своими большими, полными безысходной грусти глазами; ее раздражала эта остановка, отодвигавшая столь желанное исцеление, и в то же время ужасала перспектива тряски во время тяжелого бесконечного пути.

Какой-то тучный мужчина подошел и коснулся руки Пьера. У него были чуть тронутые сединой волосы, длинная борода обрамляла широкое слащаво-благообразное лицо.

— Простите, господин аббат, не в этом ли вагоне умирает несчастный больной?

Священник ответил утвердительно, и незнакомец исполнился еще большего добродушия и дружелюбия.

— Меня зовут Виньерон, я — помощник начальника отдела в министерстве финансов и взял отпуск, чтобы сопровождать жену и сына Гюстава в Лурд… Милое дитя всю свою надежду возлагает на святую деву, и мы молимся ей денно и нощно… Мы занимаем купе в соседнем вагоне второго класса.

Потом он повернулся и поманил рукой своих.

— Идите, идите, это здесь. Несчастный больной в самом деле очень плох.

Госпожа Виньерон была аккуратная мещаночка, маленькая, хилая, с длинным бескровным лицом; сын очень походил на мать. Ему исполнилось пятнадцать лет, но на вид было не больше десяти; он был весь искривлен и худ, как скелет, его высохшая правая нога безжизненно висела, и мальчик опирался на костыль. На худеньком, слегка перекошенном личике жили одни глаза; их взгляд, в котором светился ум, обостренный страданием, казалось, пронизывал человека насквозь.

За ними, с трудом переставляя ноги, шла старая дама с одутловатым лицом; г-н Виньерон, забывший было про нее, снова приблизился к Пьеру, чтобы познакомить его со всеми членами семьи.

— Госпожа Шез, старшая сестра моей жены; она очень любит Гюстава и тоже захотела сопровождать его.

Наклонившись, он доверительно добавил тихим голосом:

— Госпожа Шез — вдова фабриканта шелков, очень богатая. У нее порок сердца, это ее чрезвычайно беспокоит.

И все семейство, сгрудившись, стало с живейшим любопытством наблюдать за тем, что происходило в вагоне. То и дело подходили новые люди; отец взял сына на руки, чтобы тому было виднее, г-жа Шез держала костыль, а мать приподнялась на цыпочки.

В вагоне все оставалось по-прежнему; больной сидел в углу, вытянувшись, прислонясь головой к жесткой дубовой перегородке. Он закрыл глаза, губы его судорожно подергивались, мертвенно-бледное лицо, покрывалось холодным потом, который сестра Гиацинта время от времени вытирала полотенцем; она не говорила ни слова, к ней вернулась ясность духа, и, больше не выражая нетерпения, она уповала на бога; изредка она поглядывала на платформу, не идет ли отец Массиас.

— Смотри, Гюстав, — сказал г-н Виньерон сыну, — это, должно быть, чахоточный.

Золотушный мальчик с искривленным позвоночником, казалось, со страстным интересом следил за агонией умирающего. Ему ничуть не было страшно, и он только улыбался бесконечно грустной улыбкой.

— О, это ужасно! — пробормотала г-жа Шез; она побледнела от страха перед смертью, всегда охватывавшего ее при мысли о внезапном конце.

— Что ж, — глубокомысленно произнес г-н Виньерон, — всякому свой черед, все мы смертны.