Гоголиана и другие истории - Владислав Отрошенко

Во-вторых, он должен был «для избежания всяких печатных огласок известить лично книгопродавцев, чтобы они были осторожны», то есть встретиться с ними и сказать, что на свете есть Гоголь и Гоголь – тот и другой, – и что поэтому им не следует принимать за Гоголя любого Гоголя, какой пожелает пустить в продажу свои сочинения, а следует каждый раз справляться о таком сочинителе у доверенного лица:

«…и если кто явится к ним под именем Гоголя и станет что-нибудь предлагать или действовать от моего имени, то чтобы они помнили, что собственно Гоголя у меня родственника нет, и я до сих пор его и в глаза не видал. А потому, чтобы обращались в таких случаях за разоблаченьем дела или к тебе, или к Плетневу».

И в-третьих, нужно было убедить новооткрытого Гоголя Гоголем не называться, намекнув ему, что он рискует оскандалиться, если Гоголь давний – давно всем известный – все ж таки решится, говоря по-майорковалевски, «отнестись прямо в газетную экспедицию» и «сделать публикацию»:

«Тому же, кто выступает под моим именем, не худо было бы как-нибудь дать знать стороной, чтобы он выступал под собственным именем. Всякое имя и фамилию можно облагородить. Верно же будет ему неприятно, если я сделаю какое-нибудь печатное объявление».

Последняя часть трехчастного поручения была особенно трудной для исполнения. Николай Яковлевич должен был попытаться «как-нибудь» и «стороной» сообщить кому-нибудь, – чтоб этот кто-нибудь затем сообщил другим, а другие другому, – о тех причудливых обстоятельствах, которые, согласно изначальному предписанию Николая Васильевича, разглашению не подлежали; или, избрав иной, не менее сложный, путь, попытаться встретить лицом к лицу для прямой беседы самого другого, высмотрев его, например, в подвижной толпе на Невском по подсказке сердца.

Как бы то ни было, исходных данных для расследования дела о другом Гоголе в распоряжении Красненького оказалось немало.

Были известны важнейшие свойства главного фигуранта.

Он не был женщиной – «женского рода», как сестры Гоголя, которые «в литературу не пускались» (не ударялись). Он вовсе не доводился Гоголю родственником – ни близким, ни дальним. Он не был скромным однофамильцем, а был, скорее, таким человеком, который мог бесстрашно «похитить название Гоголя». Он обладал автономностью, был «сам по себе», как нос майора Ковалева, однако общего с Гоголем у него было больше, чем у носа с майором, ибо служил он не «по другому ведомству», а по тому же – литературному, то есть в точности, как и Гоголь, он был писателем.

Данных было достаточно.

Но едва ли Красненький имел представление, с какой стороны подступиться к делу. Некоторых важных для дела историй – странных историй, – в которых действовал Гоголь и в то же время не Гоголь, он не знал. Да и не мог знать. За окнами его дома на Васильевском острове в 9-й линии между Большим и Средним проспектами, так же как и за окнами дома Зальцведеля в квартале Заксенхаузен на набережной Шауманкай, стояло лето 1847 года: Гоголь был жив – и на свете не существовало печатного корпуса мемуаров, документов и писем, из которого Красненький мог бы извлечь эти разновременные истории, свидетельствующие о том, что дело с неким другим Гоголем (выступавшим иногда и под другой фамилией) имели многие современники.

III

2 февраля 1842 года шеф Корпуса жандармов и главный начальник Третьего отделения Собственной Е. И. В. канцелярии граф Александр Христофорович Бенкендорф сообщает в письменном докладе царю Николаю Павловичу о ком-то, кого он уверенно (трижды) называет Гогелем:

«Попечитель московского учебного округа генерал-адъютант гр. Строганов уведомляет меня, что известный писатель Гогель находится теперь в Москве в самом крайнем положении, что он основал всю надежду свою на сочинении своем под названием „Мертвые Души“, но оно московской цензурою не одобрено и теперь находится в рассмотрении здешней цензуры, и как между тем Гогель не имеет даже дневного пропитания и оттого совершенно пал духом, то граф Строганов просит об исходатайствовании от монарших щедрот какого-либо ему пособия. Всеподданнейше донося Вашему Императорскому Величеству о таковом ходатайстве гр. Строганова за Гогеля, который известен многими своими сочинениями, в особенности комедией своей „Ревизор“, я осмеливаюсь испрашивать всемилостивейшего Вашего Величества повеления о выдаче единовременного пособия пятьсот рублей серебром».

Историк Михаил Лемке, впервые опубликовавший этот документ в 1908 году в составе монографии «Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг.» (доступ к архивам Третьего отделения автору открыл министр внутренних дел Петр Святополк-Мирский), высказал мнение, что Бенкендорф отрекомендовал царю Гоголя Гогелем по незнанию, по невежеству.

«Называя автора „Ревизора“ „известным писателем“, III Отделение не постеснялось назвать его „Гогелем“… Так он был ему известен…», – язвительно замечает Лемке на 135-й странице своего труда.

Однако на 136-й – он вдруг формулирует иное, в сущности, противоположное (и более трезвое), суждение: «Ясно, что, представляя такой доклад, Бенкендорф знал, что Николай уже помогал Гоголю, потому что иначе, разумеется, никогда не рискнул бы просить за литератора, сочинение которого не разрешено установленной правительством цензурой».

Из этого следует, что начальнику Третьего отделения («центральной шпионской конторы», по определению Герцена) было хорошо известно и кто такой Гоголь, и каковы его отношения с цензурой, и какую помощь он уже получал от казны, и какую реакцию на его имя нужно ждать от царя, написавшего, между прочим, на докладе: «Согласен».

Не исключено, что осведомлен был Бенкендорф и о многом другом, касавшемся сочинителя, чью комедию «Ревизор» царь разрешил к постановке лично. Например, о том, как Гоголь называл на дружеских обедах жженку, которую очень любил. Он сам ее готовил (из рома, сахара и шампанского), сам поджигал – смотрел, как напиток горит в бокале голубым, в цвет жандармского мундира, пламенем; потом объявлял сотрапезникам, что это Бенкендорф, который должен навести порядок в сытом желудке, и залпом выпивал Александра Христофоровича. Может быть, Бенкендорфу как таковому хотелось рассчитаться за этого дижестивного Бенкендорфа, и потому он взял и выставил Гоголя Гогелем в докладе на высочайшее имя, заведомо зная, впрочем, что обидчик доклада не увидит. Может быть.

Однако есть обстоятельство, над которым обязан был бы задуматься любой заинтересованный расследователь дела о другом Гоголе, – например, Прокопович. Обладай Красненький возможностью изучить необходимые материалы (письмо П. И. Пейкера к С. Т. Аксакову от 7.11.1841, мемуары последнего под названием «История моего знакомства с Гоголем» и некоторые письма друг к другу членов аксаковской семьи), он должен был бы обратить внимание на одно поразительное совпадение.

IV

13 октября 1841 года, за три с половиной месяца до того, как фамилия Гогель появляется в докладе Бенкендорфа, со станции почтовых карет и брик на набережной реки Мойки в Петербурге отъезжает почтово-пассажирский дилижанс. Он направляется в Москву. Места в его переднем купе занимают два господина. Один – Петр Иванович Пейкер, артиллерийский офицер, сын сенатора Ивана Устиновича Пейкера и друг писателя Сергея Тимофеевича Аксакова. Другой… другой представляется Пейкеру Гогелем. Просто Гогелем. Сиротой.

В первые часы пути Пейкер чувствует себя неловко. На станции отправления, еще до того, как сосед по купе отрекомендовал себя Гогелем, Пейкер радостно выразил ему свое почтение, приняв его за Николая Васильевича Гоголя.

По какой причине Пейкером овладела уверенность, что перед ним сам Гоголь – почудилось ли ему что-то гоголевское в облике попутчика; или, может быть, в минуту их знакомства слово «Гоголь» пронеслось, будто птица, под стеклянной крышей станционного двора на Мойке, нечаянно выпорхнув из уст какого-нибудь пассажира, – неизвестно. В мемуарах Аксакова говорится только, что Пейкер «очень обрадовался соседству знаменитого писателя».

К чувству неловкости, которое овладело Пейкером, после отправления экипажа, прибавляется чувство досады: ехать с «круглым сиротой», рассказавшим о себе «преплачевную историю», предстоит семьсот с лишним верст – больше трех суток. Хотя поначалу – после того как сосед «уверил его, что он не Гоголь, а Гогель» (Аксаков), – сенаторский сын ведет себя так, словно ему недостаточно этого уверения. Дилижанс одолевает версту за верстой, Пейкер же задает попутчику вопрос за вопросом: знает ли господин Гогель, к примеру, Михаила Погодина – профессора Московского университета, издателя, журналиста, друга Пушкина, друга Гоголя? Нет, Гогель его не знает. И родителя Пейкера, Ивана Устиновича, под началом которого служил в 1829 году в Департаменте государственного хозяйства и публичных зданий МВД юный Гоголь, Гогель тоже не знает. И многих других известных и важных лиц, учившихся, например, в малоросском городе Нежине, в Гимназии высших наук князя Безбородко, не знает ничуть. А знает только – каким-то чудом – семейство Аксаковых, с которым дружен и Пейкер…