Повесть о Болотникове - Георгий Шторм

Он бросил листки в укладку. Долго стоял, приложив руки к груди; засмеялся:

— Скажут бояре: «Бориса судом божиим не стало…» Эх, служилые мои, чаяли вы себе от меня большого жалованья!.. — и пошатнулся: к голове сильно приливала кровь.

Спеша и хромая, спустился в палату. Семен Годунов быстро шел навстречу.

— Вести, государь!.. — завидев его, крикнул боярин и не докончил.

Борис упал.

— Патриарха!.. Клобук!.. — сказал лишь, и отнялся у него язык.

Сорока сороков разом зазвонили во всем теле царевом. Кровь текла из глаз, ушей и носа. Боярин, вопя, бежал из палаты. И, руша тишину, близился отовсюду топот ног…

Ковер был толст и нагрет солнцем сквозь мутную слюду оконниц. По голубому полю цвели птицы и травы. Неловко подвернув ногу, лежа, б е ж а л царь по тканому полю. И было ему невдомек, почему земля и травы — над головой, а небо — внизу.

Шел чин пострижения. Патриарх в лазоревой ризе склонялся над Борисом.

…Однажды сокол сбил ему дикого коршака. Расклеванная птица забилась с острым человечьим криком. Тогда впервые не стало сердца… «Бог с ним, с коршаком! — подумал Борис. — Ахти мне, сколь еще много нынче дела!..»

Травы жгли и щекотали шею — отрезанные волосы падали за бобровый ворот.

Едва подали ему монашеский клобук, он умер.

В Крестовой палате стояли бояре. Доктор Фидлер, подойдя к ним, сказал:

— Государь ваш был тяжко болен — страдал водянкой от сердечной болезни.

— Судом божиим его не стало! — молвил, крестясь, Семен Годунов.

К дверному косяку, дрожа и сутулясь, приник Федор.

— Щука умерла, а зубы остались, — вдруг шепотом сказал кто-то, и лица бояр стали злы и красны.

Было три часа пополудни. Народ, по обычаю, громко вопил и плакал. А на крестцах и площадях уже читались «прелестные» Лжедимитриевы листы:

«…Меня, господаря вашего прироженного, бог невидимою рукою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, и яз, царевич, великий князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество… иду на престол прародителей наших.

…А как лист на дереве станет разметываться, — буду к вам государем на Москву»

Часть вторая

ЗА РУБЕЖОМ

Перстень Ачентини

Я поднимаюсь на кровлю Айя-Софии, и мне внятен язык ветра и облаков.

Гафиз1

Джерид — опасная джигитовка на Атмайдане, мясной площади Стамбула, где турки справляют байрам. Старому Еми-Али выбили на Атмайдане глаз и веко другого глаза изорвали в клочья. «Безглазым» звали его, и то была неправда. Могло случиться и так, но — велик аллах! — Еми-Али только окривел.

Селом Топ-хане шел Еми-Али — местом, где выливают пушки. Множество их, черных и гладких, лежало у воды.

Матросов-новичков обучали корабельной службе. Над людьми на веревках висели овощи. «Репу крепи!» — раздавалась команда, и неловкая рука крепила парус. «Капусту отдай!» — кричал начальник, и матрос поспешно отдавал конец.

Знакомый каикчи повез старика на другой берег.

Веселая корма плясала на зыбях. Зеленым семихолмием вставал Стамбул. На галере турок с сизым, как боб, носом пил кофе. Чашка в его руках дымилась, похожая на цветок. Из воды вылетел шумный веер весел.

Каикчи пристал к галере. Старик взобрался на палубу и подсел к турку. У Еми-Али были длинные волосы, лицо в сетке морщин и брови бритые, как у дервиша. Ему подали кофе. Потом каикчи повезет турка и Еми-Али в Стамбул.

Водоносы шли им навстречу, неся тяжелые кожаные мешки.

— Вода свежа, — кричали они, — как начало человеческой жизни! Запасайтесь в засуху. За мешок — деньга!

Спуск от Адрианопольских ворот привел путников к оконечности сераля. Оттуда снова подъем, и у мечети Сулеймана дорога уперлась в невольничий рынок — Аурит-базар.

Еми-Али, толмач, рассказчик и завсегдатай кофеен, посредничал на Аурит-базаре.

— Эффенди Гиссар, — сказал он, — ты будешь стоять в тени и курить, а я тем временем побегаю на солнцепеке. Невольники будут у тебя мигом — пророк дважды не объедет на своей кобылице рай.

У входа на рынок продавали голубей. Три голубя, один за другим, исчезли в небе, выпущенные Гиссаром, — таков был обычай: прежде чем купить человека, турок выпускал на волю птиц.

За каменной стеной тянулись похожие на курятник клети. Женщины стояли в них, закрытые картинно пестрыми платками либо фатой. Напротив теснились невольники. Каждый раз перед началом торга купцы читали молитву за здоровье султана. «Не надо спешить, — смеясь, говорил Еми-Али, — не надо спешить и уподобляться петухам, клюющим ячменные зерна».

Он отобрал невольников: двух горских черкесов и одного русского — Ивашку, которого привез Мус-Мух. Гиссар осмотрел будущих гребцов: согнул им руки в локтях, велел широко открыть рты и каждому постучал чубуком о зубы.

Глашатай объявил цену.

— Слаб. Не куплю, — сказал Гиссар, указывая на Ивашку.

— Эффенди! — возразил толмач. — Цветок алоэ ждет двадцать лет, пока улыбнется солнцу. Скажи, когда Еми-Али обманывал тебя?

Толмач приблизил к Ивашке лицо, косясь большим и страшным глазом. На руке русского он заметил перстень. Однорукий бородатый старик был вырезан на широкой дужке. Цепкие пальцы потянули перстень. Ивашка с силой толкнул в грудь толмача.

Еми-Али сел на землю. Гиссар засмеялся.

— Вот и неправда! — сказал он. — Цветок алоэ улыбается солнцу раньше срока.

А Мус-Мух шепнул глашатаю, склонив тощую шею:

— Надо уступить, Гиссар купит троих…

Когда торг был закончен, Еми-Али получил бакшиш. Невольников связали рука с рукой и повели. Толмач тронул за плечо Гиссара:

— Эффенди! Я получил немного, но больше и не прошу. Позволь только снять с русского перстень. Еми-Али очень ценит амулеты.

Гиссар кивнул головой. Старик снял перстень со связанной руки, мигнул Ивашке рваным глазом и скрылся.

Они покинули базар. За воротами сухой ветер нес пыль. Толпа высматривала в небе дождь. В пряной духоте розовели олеандры.

Шли янычары. Впереди несли котлы, в которых варят плов.[34] Их брали в битву и опрокидывали, когда затевался бунт. Гудели барабаны. Мулла верхом на осле вез Коран. По ветру веял шелковый «кипарис побед» — зеленое знамя халифов…

Невольников на каике перевезли в Топ-хане.

На берегу, на подпорах, стояла галера. На ней жили гребцы. Бритые казацкие головы были повернуты к Гиссару и его людям. Певучая жалоба долетела до Ивашки вместе с брызгами воды:

Подай нам, господи, з неба дрiбен дощик,А з низу буйний вiтер!Ой, чи бы не встала по Черному морю бистрая хвиля,Ой, чи бы не повирвила якорiв з турецькой каторги,[35]Да вже нам ся турецька бусурманьска каторга надоiла!..

Звон железных «кайданов», горючие слова песни и шорох волн потрясли Ивашку. Впервые всем сердцем понял: «Неволя!» Не его одного, Ивашки, горемычный рок, а всех этих кандальников общее круговое горе!.. Он даже рванулся вперед, — рука, связанная с рукой черкеса, заныла. Их ввели на галеру. Бородатый турок набил им на ноги колодки и сорвал рубахи, — спину каждого заклеймил огненный завиток…

Казаки окружили Ивашку, спрашивали о родине угрюмо и тихо:

— Да уж остались ли на Руси какие люди?

— Не всех ли хрестьян турки в полон побрали?

— Верно ли, што по нашей степи саранча шла великая?

Галерный ключник окриком велел гребцам стать на работу. То был принявший турецкую веру поляк Бутурлин.

— Перевертыш християнский! — шепнул Ивашке казак Самийло. — Лю-у-у-ут он! Про него и в песне поется: «Потурчився, побусурманився для панства великого, для лакомства несчастного».

— В воду б его! — неожиданно для самого себя вспыхнул Ивашка.

— Га! Сокол! Твоими б крылами да расчерпать море!..

Они вытянулись по берегу в звенящий кандалами ряд.

Плотные тюки запрыгали с рук на руки, сносимые с галер Гиссара. До вечера сгружались парусные полотна и конский волос, мускус, юфть, левантский кофе, аравийская камедь…

Протянулись тени. Загустев крутою синевой, волны пошли на берег суровым походом.

— Притомился? — окликнул Ивашку Самийло, отводя со лба потный смоляной чуб.

— Маленько… А невдомек мне, што то за люди меж нас ходят?

— Янычары то, воинский караул… А ты, сокол, еще Царь-града не знаешь? Вон, гляди, то — град малый Галата. А здесь будет село Топхана. Пушки тут выливают; видишь — лежит их много у воды.

— А пошто колокольного звону не слышно? — спросил Ивашка.

— Да паши в колокола благовестить не велят: салтан-де от звону полошается…

С холма ударила вечерняя пушка сераля. Небо зардело, как облитая вином кольчуга. Солнце, дрогнув, зашло.