В мутной воде - Константин Станюкович

— Так ли я говорю, Леля?..

— О чем, папа? — встрепенулась Елена.

— Э-э… да ты сегодня что-то рассеянно слушаешь! — ласково промолвил старик.

И, нежно заглядывая ей в лицо, тихо прошептал:

— Милая… голубушка моя… Да что же ты такая грустная?.. Ведь я не неволил тебя… Ты сама хотела этой свадьбы…

— Что ты, папа?.. Я ничего… Я так только… взгрустнулось, а ты продолжай… Ты говорил, что мы взяли Константинополь.

— А ну его к черту! — проговорил с сердцем старик, отодвигая карты. — Ты у меня грустишь, а я тебя занимаю войной… Что, быть может, муж неласков с тобою?.. Ты скажи.

— Нет, папа. Он ласков…

— А ты выкинь из своего сердца эту привязанность к Венецкому… Знаешь, по-военому! — пробовал шутить старик. — Чего он не ехал сюда?.. Вот и выпустил из рук счастье… И знаешь что, Леля? Ведь его надо забыть совсем… совсем! — прошептал он. — И я тебя попрошу, как уже просил Алексея, не видаться с ним… Оно будет лучше… Ведь ты не станешь же обманывать мужа, надеюсь? — проговорил старик, с любовью гладя Еленину голову.

— А ты разве не уверен в своей дочери? — укоризненно заметила Елена.

— От этого я и говорю, что уверен… Уж лучше прямо сказать, а обманывать — ведь это так тяжело для обманутого…

Он как-то весь сморщился и точно вспомнил что-то больное, тяжелое.

Елена поняла, о чем он вспомнил, и, обхватив руками его лицо, стала целовать его и говорила:

— Будь уверен, папа… Я на тебя похожа и счастья обманом не куплю.

Глава шестая

Приятели

Целый день Венецкий просидел, запершись в своем грязном номере. Удар для молодого человека, впервые любившего, был слишком тяжел. Еще несколько часов тому назад он так светло мечтал о близком счастии, а теперь?..

Недалекое прошедшее, такое хорошее, светлое, уходило от него все дальше и дальше, подернутое каким-то туманом, из-за которого глядело на него с грустною улыбкой милое лицо…

«Уж не во сне ли все это, и точно ли Елена замужем и так далека от меня?» — повторял он несколько раз, на что-то безумно надеясь и вспоминая ее нежный, ласковый взгляд. С отчетливостью молодых влюбленных повторял он все нежные имена, которыми она его называла, вызывал ее образ, ее поцелуи, ее тихий, умоляющий голос, и кроткие его глаза блестели счастием…

Но письмо напоминало ему, что он не бредит. Он в десятый раз перечитывал его, целовал «ужасные» строки и все более и более убеждался, что Елену «жестоко обманули» и что во всем этом виновата мать, которую он уже горячо ненавидел…

О Борском (он его не встречал у Чепелевых) он старался не думать, а если Борский все-таки, помимо усилий, приходил на мысль, то Венецкий весь вздрагивал и называл его подлецом за то, что он женился, зная, что его не любят…

«Ведь она сказала же ему об этом… Он знал!» Он дал себе слово «узнать все, все, — и тогда…»

«Поздно, поздно! Узнай не узнай, счастья не вернешь, а только еще более испортишь жизнь Елене!» — шептал ему внутренний голос.

Ему наконец сделалось невыносимо тяжело одному с своим горем в этой маленькой, тесной комнатке. Хотелось с кем-нибудь поделиться. Он стал перебирать родных и знакомых и ни на ком не остановился…

Наконец он вспомнил о старом приятеле, докторе Неручном, и остановился на нем.

— Пойду к нему! — решил он. — Быть может, он живет на старой квартире… Хороший он человек, и с ним можно поговорить…

Он вышел и тихо побрел в Гагаринскую улицу. Опять к нему приставали с телеграммами; он машинально взял телеграмму, прочел ее, и в больной голове его пробежала мысль:

«Разве туда?.. Убьют скоро!.. К чему теперь жить?..»

Но ему скоро самому сделалось совестно. Перед ним явилось серьезное лицо старухи матери. Припомнил он, как она рассказывала о потере любимого ею мужа (его отца), о том, как следует переносить горе, и Венецкий обозвал себя эгоистом…

Он повернул в Гагаринскую, остановился у большого серого дома и позвонил дворника.

— Здесь доктор Неручный живет?

— Здесь… Пожалуйте в четвертый этаж, во дворе!

Венецкий очень обрадовался, что Неручный здесь, и торопливо поднимался по темной лестнице.

«Видно, по-старому дела его плохи!» — подумал он, дергая колокольчик.

Двери отворила старая кухарка.

— И вы, Матрена, здесь? Как вас бог милует?

— А где же быть-то мне, — огрызнулась Матрена и потом, разглядевши гостя, прибавила: — Да это вы, Алексей Алексеевич! Пожалуйте, пожалуйте, а то мой-то и без того засиделся за книгой… Целый день не выходил из дому.

В маленьком, скромно убранном кабинете лежал на диване, держа в руках книгу, в халате, длинный господин с всклокоченными волосами.

При входе Венецкого он отвел книгу, лениво прищурил глаза на вошедшего и ленивым голосом проговорил:

— Кто пришел?..

— Все те же привычки!.. — воскликнул Венецкий, подходя к дивану и протягивая доктору руку.

— А, это вы? — проговорил доктор и медленно приподнялся с дивана, точно расстаться с ним ему было очень тяжело. — Откуда вас принесло? Все вот едут туда, dahin[5], где решится, как говорят газеты, самый важный вопрос, — а вы в Питер, — продолжал насмешливо, доктор, потягиваясь и весело озирая Венецкого. — Ну, очень рад вас видеть! — повторил он, снова тряся его руку. — Очень рад. Будем вместе чай пить, а?..

— Ну, жаловаться грех… Здоровье у вас, как посмотрю, первый сорт! — продолжал весело доктор, оглядывая Венецкого при свете лампы. — Если не убьют, жить вам сто лет! Да что вы такой, точно в воду опущенный! Не выспались или кутнули сегодня? Да… чтобы не забыть, а то я всегда забываю извиняться!.. Уж вы простите, что не отвечал на ваше письмо… Сами знаете старого приятеля… Собирался, собирался, даже письмо, если хотите, можете найти на столе, но окончить не окончил… Леность, батюшка, мать всех пороков!.. — улыбнулся доктор, приглаживая длинными пальцами свои всклокоченные черные космы. — Ну, а вы-то что?.. Какие печали?.. Мать-то здорова?..

— Мать здорова, да сам-то я…

— Да что же с вами-то? — участливо спросил доктор, кладя свои «плети» (так он сам шутя называл свои длинные руки) на плечи Венецкому…

Венецкий стал рассказывать. Доктор слушал его, не прерывая, и только покачивал своею большою головой.

— Дело дрянное… Помните, я запьянствовал тогда, года три тому назад?.. Ну, со мною такая же штука была… По усам текло, а в рот не попало! — как-то неловко сшутил доктор, делая кислую гримасу. — Так вот и не женился… Да оно, пожалуй, и лучше… Нам, худощавым, жениться не следует… Жены нас любить не станут… Желчи много, ну, а вам… Эка вы какой… — с какой-то мягкостью, вовсе не шедшей ко всей его долговязой фигуре, проговорил доктор. — Чайку все-таки выпейте, юноша, и — не сердитесь, голубчик, если слова мои слишком жестки… Согрейте их в вашем добром сердце…

Венецкому стало легче от этих участливых слов приятеля. Он все еще возвращался к своей «штуке», как называл это дело доктор, и бранил мать Елены.

— Это, конечно, она… Кому больше… Она самую эту интригу подвела! — проговорил Неручный. — Но все-таки бросьте вы все это… Ведь не станете же вы, дорогой мой, мстить?.. Нынче, во-первых, мировые, а во-вторых, — не шалопай же вы в самом деле?..

— Но мне бы узнать…

— Да что узнавать?.. Она с Борским, слышал я, амуры разводила…

— Рассказывали…

— Ну, а теперь дочь выдала… Это в порядке вещей. Верно, теперь птенца какого при себе содержит, а как штукатурка-то выручать не станет, — ну, тогда в благотворительное общество почетным членом и насчет нравственности… Тоже, батюшка, и я при своей лени, а на кое-какой практике понаблюдал этих барынь. Вот только дочек они напрасно губят… Сынки — те нынче все больше в окружных судах в звании червонных валетов…[6] Ну, да вы и сами все это отлично знаете…

Долго просидели они вдвоем, долго еще Венецкий возвращался к началу, и долго еще Неручный терпеливо выслушивал порывистые излияния молодого приятеля, ласково посматривая на него своими большими синими глазами.

— Ну, а вы как? — спросил наконец Венецкий, забывший в порыве своего горя даже спросить у приятеля, что он поделывает.

— Да так, лечу помаленьку, помаленьку учусь, помаленьку читаю, а больше всего ленюсь… Вот, верно, скоро нашего брата на войну погонят. Там лень-то сбросить придется! — серьезно заметил Неручный.

— Говорят, у вас в Петербурге все желают воины?

Неручный серьезно взглянул на Венецкого и заметил:

— Да вы никак газет начитались?.. Эка радость какая, война!.. Небось сам не хочет на войну, в Питер приехал, так в других возбуждение нашел… Мы, батюшка, народ смирный… Прикажут, — возбудимся, прикажут, — охладимся… Ну, теперь, конечно, горячая пора… Нас по губам обновлением мажут… Верно, почитывали, как трогательно газеты расписывают…