Во цвете лет - Шмуэль Агнон

Сижу я на коряге, а Мазал в смущении что-то лепечет. Увидел он мое платье, весеннее платье, и сказал: дерево еще сырое, а платье барышни тонкое. Я и сама знала, что дерево сырое, а платье тонкое. И все же не встала я и наслаждалась мучениями своими. А Мазал побледнел, глаза потухли, и на губах порхала странная усмешка. Подумала я: сейчас спросит, прошел ли укус собаки? И очень тяжко мне на сердце. И вдруг я ощутила неведомое мне доселе счастье, чудное тепло разлилось по телу, молча разгладила я свое мягкое платье. Почудилось мне, что человек, с которым я сижу в лесу в начале весны, уже признался предо мной. И удивилась я, что он все говорит, и говорит, и говорит: я слышал твой голос ночью. Неужто была под моим окном? И сказала я: под окном не была, но на ложе своем по ночам звала тебя. Все дни я думаю о тебе. Твои следы искала я у могилы мамы. Минувшим летом я положила цветы на твой порог, а ты прошел и цветы не заметил.

– А я тебе говорю, – сказал Мазал, – что пройдет это чувство бесследно. Ты еще молода, и ни в кого не влюблялась, и поэтому задумалась обо мне. Увидела ты, что мальчишки – мелюзга, а со мной тебе не скучно, и подумала: это он. Но что будем делать, когда ты и впрямь влюбишься? А тут наступили времена, когда покой мне дорог. Подумай, Тирца, и увидишь: лучше нам расстаться поскорее. – Ухватилась я за бревно, и сдерживаемые слезы вырвались наружу. И Мазал положил руку мне на голову и сказал: давай останемся друзьями. И закричала я: друзьями! Терпеть не могу эту романтику! И отвел Мазал свою горячую руку, а я прижалась губами к его руке и поцеловала ее. И положил Мазал голову мне на плечо и поцеловал.

Солнце село, и мы вернулись домой. И весенняя стужа, что вдвое сильнее после солнечного дня, ударила мне в кости. И Мазал сказал: еще поговорим. Я спросила: когда? когда? Мазал повторил мои слова, как будто не понял их смысла: когда? Завтра под вечер в лесу. – Хорошо. – Я вынула часы и спросила: в котором часу? И ответил Акавия: в котором часу? В шесть. – Взяла я часы и поцеловала эту цифру на циферблате. И тепло часов, висевших у меня на груди, было мне приятно.

Вернулась я домой, и меня знобит. По пути домой трясло меня от холода, думала я: приду домой, и все пройдет. Но пришла я домой, и не прошло, а хуже стало. Есть я не смогла, и горло болело. Киля приготовила мне чай, положила сахар и лимон в чай, и я выпила. А потом я легла в постель, укрылась, но не согрелась.

Проснулась я, а горло обложено. Зажгла свечу и погасила, потому что ее красное пламя резануло по глазам. Дым фитиля и холод рук моих тоже добавили неудобства. Часы тикали, и я перепугалась, подумала, что опоздала прийти в лес на свидание, что назначил Мазал. Посчитала я часы и попросила Господа, чтобы остановил время. Три, четыре, пять. Так. Сейчас, когда пора вставать, сон меня держит. Почему я не спала, пока можно было, а сейчас приду я к Мазалу после бессонной ночи. Встану-ка я и уберу следы сна. Но как умыться, когда я простужена? Нащупала я спинку кровати и встала. Страшный холод объял меня. Где я, не могла понять. Вот дверь, но нет, это дверь шкафа. Где спички, где окно? Почему Киля занавесила окно? Я же упаду и разобью голову о печку или о стол, к черту, где лампа? Ничего не могу найти, может, я ослепла? И тогда, когда от меня все откажутся, возьмет меня себе в жены Акавия Мазал, и как поводырь водит слепца, так поведет меня господин Мазал. Ах, что я наделала, что заговорила с ним. Слава Богу, вот и постель, благодаренье Господу за милосердие Его. Легла я и укрылась, и все же кажется мне, что я брожу, уже несколько часов кряду иду себе. Куда? Вот старуха стоит на пути, ждет, когда я спрошу ее, как пройти, это та же старуха, что я видела месяц назад, когда ясным днем выходила я за город. А старуха заговорила и сказала: вот и она. Не сразу признала: ты ведь дочь Лии? Ты ведь дочь Лии, сказала старуха и запустила себе в нос понюшку табаку и болтовней своей не дала мне ответить. Кивнула я головой и сказала: да, я дочь Лии. И добавила старуха: вот я и говорю, что ты дочь Лии, а ты проходишь мимо, как ни в чем не бывало. Телята не знают, на каком пастбище паслись их матери. И снова набила себе старуха нос табаком и сказала: я же своим молоком выкормила твою мать. Я понимала, что это сон, но удивилась. Маму ведь не кормили чужим молоком, что же старуха говорит, что она кормилица мамы была. И удивилась я тому, что давно не видала я этой старухи и не вспоминала о ней и что она вдруг является мне во сне посреди ночи. Чудесны пути сновидений, и кто ведает их разгадку?

Пробудилась я от шагов отца и увидела, что он печален. Его добрые покрасневшие глаза смотрели на меня с любовью и заботой. Устыдилась я, что комната не убрана, новое платье на полу валяется и чулки разбросаны. На миг забыла, что это мой отец, подумала только, что мужчина в моей спальне. От стыда закрыла я глаза и слышу голос отца говорит Киле, что стоит у порога: она спит. И прошло мое смущение, и воскликнула я: доброе утро, папа!

– Ты не спишь? – спросил отец в удивлении. – А я сказал: вот она спит; как здоровье, дочка?

– Здорова, – ответила я, стараясь говорить чистым голосом, но кашель сорвал мои усилия. – Я чуточку простыла, но простуда уже прошла, и вот я встаю. – И сказал отец: слава Богу. Но я советую, дочка, не вставай сегодня с постели.

– Нет, встану, – сказала я упрямо и показалось мне, что отец мешает мне пойти к суженому.

Знала я, что след мне броситься на шею отцу и умолять о прощении, ибо недостойно поступила я. "Милый отец, милый отец", – рвалось из моего сердца, но я сдержалась и воскликнула: папа, помолвлена я со вчерашнего дня. Отец посмотрел на меня. Хотелось мне потупить глаза, но я собралась с духом и воскликнула: папа, ты что, не слышишь? Отец думал, что я от жара брежу, и смолчал, а Киле что-то прошептал, но я не расслышала слов. И подошел отец к окну – проверить, затворено ли оно. Я собралась с силами и села на постели и сказала отцу: и впрямь, знобило меня, но озноб уже ослаб. Сядь ко мне, хочу тебе слово молвить. Пусть и Киля подойдет, нет у меня секретов. У отца глаза чуть из орбит не выскочили, и от тревоги их светоч померк. И вот присел отец ко мне на постель, и сказала я отцу так: вчера встретилась я с Мазалом, и обручились мы. Что с тобой, отец?

– Скверная ты девчонка, – воскликнула Киля в страхе.

– Молчи, Киля, – воскликнула я, – это я раскрыла свое сердце Мазалу. Но что попусту слова множить, помолвлена я ему.

– Да где такое слыхано? – закричала Киля и всплеснула руками в отчаянии. И отец велел Киле молчать и спросил: когда это было. И сказала я: не помню, в котором часу, хоть посмотрела я на часы, но который час был – позабыла.

– Да где такое слыхано? – сказал отец в смятении и рассмеялся, – не знает даже, когда помолвилась. – И я тоже засмеялась. И внезапно ударило меня в сердце, и закачалась я.

– Успокойся, Тирца, – сказал отец с беспокойством в голосе, – пока полежи в постели, а потом поговорим о помолвке. – И пошел к выходу.

– Отец, – окликнула я его, – обещай не говорить с Мазалом, пока я не попрошу тебя сговориться.

– Что делать! – воскликнул отец и вышел из дому.

Когда он вышел, взяла я перо, чернила и бумагу и написала: сердечный друг, не смогу прийти сегодня в лес, ибо озноб объял меня. Через несколько дней приду к тебе. А пока будь здоров и благословен. Я лежу в постели. Я рада, что смогу весь день без помех думать о тебе. – И велела я Киле послать письмо. И взяла Киля письмо и спросила: кому? Учителю? – И я ей в гневе ответила: прочти и узнаешь, – а Киля читать и писать не умеет. И заговорила Киля: не гневайся, пташка моя, он же стар, а ты молодая да свежая, только что от груди отнятая, не ревматизм бы мой, я бы тебя на руках носила. Но ты подумай, что делаешь, и вообще зачем тебе мужчины?

– Ладно, ладно, ладно, – воскликнула я со смехом, – поспеши послать письмо, потому что время не терпит. – И сказала она: ведь ты еще чаю не пила, сейчас принесу тебе теплой воды, и умоешь ручки и горячего попьешь. – И принесла Киля воды. Озноб почти прошел, одеяла согрели тело, и мои усталые члены как увязли в простынях. Голова горела, и жар был приятен, и глаза пылали, горели в орбитах. И все же хорошо было на душе, и мысли ублажали меня.

– Смотри, вода остынет, – воскликнула Киля, – а я нарочно принесла горяченького. И все это от раздумий твоих и сердечных волнений. – Засмеялась я, и приятная усталость приумножилась. Успела я воскликнуть: письмо не позабудь, – как приятный сон сковал мои веки. День склонился к закату, и Минчи Готлиб пришла и сказала: слыхала я, что приболела ты, вот я зашла тебя проведать. – Знала я, что отец послал ее, и скрыла я свои мысли и сказала: простыла я, но уже прошло. – И вдруг взяла я ее за руку и глянула ей в глаза и сказала: почто молчите, госпожа Готлиб? – И сказала Минчи: да мы же говорим без умолку.

– Хоть говорим без умолку, но главного не сказали.

– Главного? – воскликнула Минчи в изумлении. А потом сердито сказала: думаешь, пришла я сюда поздравить тебя с помолвкой? – Положила я руку на сердце, а другую протянула к ней и воскликнула: почему же не поздравите меня с помолвкой? – И Минчи нахмурила лоб и сказала: ты же знаешь, Тирца, что очень дорог мне Мазал, но ты юная барышня, а ему под сорок. Но хоть молода ты, но сердцем понимаешь, что через несколько лет он будет как сухой дуб, а прелесть твоей юности лишь умножится. – Услышала я ее речи и воскликнула: знаю, что вы собираетесь сказать, но я свой долг выполню.