Золотая Колыма - Исаак Гехтман

— Товарищ писатель, — окликает меня один из рабочих, — я хотел вам дать почитать свою пьеску. Ставили мы «Ревизора», очень всем понравилось. А теперь вот я и сам написал пьеску из нашего быта.

Это говорил Мыльников — приисковый актер, поэт и малоформист. Он — главный режиссер постановок, в том числе и «Ревизора». Костюмы для постановки шили жены инженерно-технических работников, декорации писали чертежники, роли исполняли стахановцы.

Я просматриваю рукопись Мыльникова. Он явно способен, но пока малограмотен. Говорю ему:

— Вам надо еще поучиться, надо читать побольше. Вы много читали? Каков ваш литературный багаж?

Мыльников широко ухмыляется.

— Литературный багаж? Какой же это багаж? Я, признаться, больше насчет железнодорожного багажа интересовался…

Рабочие смеются. О железнодорожном багаже Мыльников сказал неспроста: когда-то он был искусным железнодорожным вором, известным многим угрозыскам Союза. Но это было давно. Сейчас он, перекованный трудом на стройке, — вольный гражданин, покончивший с уголовным прошлым.

Мы выходим из стахановского дома. Эйдлин аккуратно повязывает свой пуховый шарф вокруг воротника из польского бобра, поправляет круглые роговые очки, прячет маленькие руки в гигантские варежки и задумчиво говорит:

— Я двадцать лет работаю на приисках и помню, что у самой богатой золотой компании, «Лена-Гольдфильдс», рабочий всегда жил в землянках, в бараках, кишащих клопами, в грязи, сырости. Предполагалось тогда, что нет большего счастья для рабочего, чем бутылка спирта, за которую, кстати, с него сдирали семь шкур… А здесь вот мы прекрасно обходимся без спирта. Театр, радио, спорт, физкультура, книги, курсы — ведь всего этого не видал на Лене не только рабочий, но даже и инженер. А ведь Ленские прииски географически, по сравнению с Колымой, — московский пригород. Есть ли еще место, куда, в сущности, было бы так трудно добраться, как в наш Хаттынах?..

Автомобиль ждал нас на ровной ленте дорожки, проложенной в глубоких снегах. Далекие сопки розовели нежным светом, на них ложились зарницы от северного сияния, горевшего где-то, в нескольких стах километров севернее. По всей долине Хаттынаха светились яркие точки электрических огней, и весело поднимались из труб голубые дымки…

«КОРОЛЬ»

В избушке их было четверо — трое мужчин и одна женщина. Четверть спирта, банки с вареньем и маслом, нарезанная квадратиками соленая кета стояли на столе.

Сквозь синий махорочный дым выделялся профиль Берлаги, сидящего на скамье.

Берлага рассказывал. Молодая женщина с влажными черными глазами, склонившись вперед, смотрела на него, как зачарованная. Она прислонилась грудью к плечу рассказчика. Потревоженный Берлага повернул к ней голову и неторопливо произнес:

— Катя, отодвиньтесь. Вы мне путаете мысли.

— В Киеве существовать можно вполне. Я туда в последний раз попал с Вишеры, меня на Вишере почти целый год перековывали. Никак бежать не удавалось, чуть не пропал, пока зимой до Северной дороги добрался.

Возле Перми в международном вагоне мне понравился кожаный чемодан. Снял с вешалки шубу с котиковым воротником, а в ней билет до Киева. Пришлось поехать в Киев.

Схожу я в Киеве. Вид у меня шикарный. Вроде дипломата: костюм, шляпа с коричневой лентой, перчатки замшевые, желтые.

И вдруг подходит к нашему вагону дамочка. Смотрит она вокруг, как будто кого-то ожидает, подходит ко мне.

— Позвольте, — говорит, — вас спросить. Не вы ли будете товарищ Бутковский?

— Совершенно верно, мадам, — отвечаю, — я есть Бутковский. К вашим услугам.

— В таком случае, — говорит она, — приветствую вас от имени моего супруга Бермонта, который сейчас выехал в двухдневную командировку и просил меня встретить вас на вокзале.

— Очень приятно, — отвечаю. — Так вы супруга Бермонта? Как его здоровье? Как дела?

— Здоров, — говорит, — совершенно, а дел всегда много у него, как у кассира государственного банка. Вот и сейчас должен был срочно уехать. Прошу вас заехать прямо к нам.

Поехал я к своему старому «другу». Все идет гладко. Поужинали, выпили, поиграла она мне на рояли. Взял я ее тут крепко за руки, смотрю в глаза и говорю:

— Я, мадам, вовсе не Бутковский. И мужа вашего никогда в глаза не видал.

Она сначала замерла и молчит, а потом шепчет испуганно:

— Так кто же вы такой?

— Я, — говорю, — незаконный сын князя Гагаринцева. Специализируюсь на несгораемых шкафах.. Прошу вас извинить меня за обман. Но скажу прямо. Как только я увидел вас на вокзале, во мне произошла катастрофа на почве любви. И теперь нет для меня ничего на свете, кроме вас.

С дамочкой этой у нас любовь была. Когда ее муж вернулся, она мне слепила восковку с банковских ключей, пошел я в банк и вынул оттуда сто двадцать тысяч.

Ну, думаю я, после этого, нечего вам, Василий Иванович, в Советской республике делать. Специальность у вас тяжелая — медвежатник.[1] Рабочий класс этой металлической специальности не любит. Накупил я вещичек всяких и ахнул через границу в Румынию.

Живу там полгода, живу год. Полиции плачу деньги. Работаю по мелкой специальности в гостиницах, да и то редко. Больше кучу. Деньги постепенно все просадил.

И надо вам сказать, ребята, на родину тянет.

По людям своим заскучал, о Вишерском изоляторе с удовольствием вспоминать начал. Щец бы теперь, думаю, каши пшенной, в штосс перекинуться.

Решил вернуться в Россию. Но знаю, что плохо мне придется. Угрозыск по ручке меня сразу определил. Знает, чья работа с киевским банком. Рожа у меня тоже заметная. Никуда не скроешься.

И тут мне одна мысль пришла. Вскрыл я сейф в румынском банке, получил оттуда 20 тысяч долларов и махнул с ними обратно через границу.

Явился прямо в киевский угрозыск.

— Здравствуйте, — говорю, — граждане-начальники!

— Здравствуйте, Берлага, — отвечают. — Очень приятно. Мы тебя давно дожидаемся. Откуда пожаловал?

— Из Румынии, — отвечаю. — Из города Бухареста. Привез вам привет от акул международного капитала. И, между прочим, разрешите представить двадцать тысяч долларов в полный расчет. Теперь мы с вами квиты. И трогать вам меня не к чему.

«Костя-пролетарий» взвизгнул от удовольствия:

— Ловко, Василий Иванович! Ну и как же? Отпустили?

— Отпустят! — мрачно отозвался Берлага. — Деньги отправили в Румынию, а меня сюда на север на восемь лет.

Берлага достал из-под нар новую бутыль со спиртом, налил всем и, стукнув кулаком по столу, крикнул:

— Гуляй, ребята! Берлага угощает!

Катя подбоченилась и прошлась по комнате.

Берлага затянул частушку.

* * *

В покрытое толстым слоем льда окошечко тревожно стукнули. Послышался глухой голос:

— Зекс! Вода!

Жук и Костя натянули полушубки, метнулись на чердак и оттуда через отверстие выскочили в сугроб. Катя залезла под нары.

Дверь открылась. В нее повалили густые клубы пара.

Вошли закутанные в тулупы люди. Начальник района и человек в военном.

— Здравствуй, Василий, — сказал начальник, расстегивая полушубок, — бузишь все?

— Живу, Евсей Иванович, — коротко ответил Берлага.

Начальник осмотрел стол, покачал головой и обратился к военному.

— Отдайте под арест часового. Опять здесь в карцере кутежи и пьянка. Какой же это изолятор?

Берлага усмехнулся.

— Нехватит у тебя стражи, Евсей Иванович. Ты у себя в районе начальник, а я у блатников король. Куда ни посадишь — меня чествовать будут. Выпьешь, может, стаканчик?

Начальник посмотрел на Берлагу с сожалением.

— Жаль. Из тебя мог бы выйти толк.

— Это твои ребята мне под окно бочку спирта из склада прикатили сегодня? — снова начал он.

— Мои, — ответил Берлага.

— Зачем?

— А ты не думай, что без тебя не обойдутся. Просил я у тебя утром бутылку — не дал. Вот мы тебе и показали, кто над спиртом хозяин.

Начальник сел на скамью рядом с Берлагой.

— Берлага, опомнись, пропадешь ведь. У тебя способности. Иди на работу.

Берлага упрямо сдвинул брови.

— Три года не работал и до конца работать не буду. Пусть тебе зайцы[2] мантулят. Берлага не такой.

— Слушай, Василий Иванович, — снова начал начальник. — Ты ведь из рабочей семьи. Отец у тебя в Донбассе забойщиком был. И тебе не стыдно быть злостным отказчиком, паразитом? Иди на дорогу, в шурфы или, если хочешь, на аммонал запальщиком назначу. Срок наполовину сократишь. Посмотри, как бригада Чудовного землю копает. Сам нарком оценил.

Берлага пожал плечами:

— Хорошо копает, говоришь? Пусть копает! А папаша у меня действительно не плохой рабочий был. И мамаша старушка хорошая. Только и отец и мать здесь в землю ничего не закапывали, чтобы мне отрывать.