Пшеница и плевелы - Борис Садовской

— Да ведь он на дуэли сегодня дрался: неужто вы не слыхали?

* * *

Происшествия в С.-Петербурге 27 января: укусы супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве; дуэль между камер-юнкером Пушкиным и поручиком Кавалергардского полка бароном Дантесом; отравление содержательницы известных женщин.

— Ах, братец, да совсем не в этом дело. Пойми же наконец, что христианское искусство должно иметь и закваску христианскую. Таким оно прежде у нас и было. Державин, Боровиковский, Бортнянский. Настоящую старую Русь без Христа помыслить невозможно. Ну, а Пушкин? Назовешь ты его христианским поэтом, скажи по совести?

— Так ведь и мы не святые.

— Опять ты не туда полез. От нас искусство требует не святости, а честного служения делу Христову. И все мы служим ему. Карл кистью Бога хвалит. Иванов, как схимник, в Риме засел над своим холстом. Возьми моего однокашника Гоголя-Яновского, меня, наконец. А Львов, автор гимна? А Мишкина «Жизнь за Царя»?

— Чем же Пушкин изменил Христову делу?

— Да что ты, совсем ошалел? Ведь вся его поэзия от беса. В Пушкине, как в золоченом орехе, кроется ад невероятной разрушительной силы; у церковных людей этот яд называется соблазном. Только действие его не скоро скажется. Ох, не скоро!

— Зарапортовался, брат Нестор. И Афродита насмерть перепугал. Ты расскажи нам попроще.

— Изволь, Карлуша. Видишь ли, до сей поры Европа тянула Христову ноту, теперь же тон задавать стал кто-то другой, на Христа не похожий. Так вот этому новому самозванному капельмейстеру и поработил свою свободную музу наш Александр Сергеич.

— А ведь ты, пожалуй, и прав.

— Смотрите, как нечистый Пушкину помогал. Беднягу Полевого пришибли за пустяк: за рецензию о моей «Руке», а Пушкин громко воспевал Пугачева, Отрепьева, Разина, Мазепу, и его по голове гладили. Пасквилями запрудил всю Россию, и хоть бы что. А кощунство? Да за границей его за иные стишки вверх ногами бы повесили. Государь приказал убрать из Эрмитажа статую Вольтера, а под боком у него был собственный Вольтер, да еще в камер-юнкерском мундире.

— Государь избаловал его.

— Толкуют: изгнание, ссылка. Какой вздор! Жил себе барином, сперва в Одессе, потом в имении, волочился да стихи писал. Такого изгнания дай Бог всякому. А здесь? То жалованье неизвестно за что, то двадцать тысяч на «Пугачева», то долги прощают. Наконец, позволили журнал…

— Ну, журнальчик, правду молвить, не больно важный. Да и сочинитель-то под конец слабеть начал. Почитайте, например, «Анджело»: просто срам.

— Нет, а меня от его эпиграмм тошнит. Уж точно, сатанинская клевета:

недаром слово «дьявол» по-гречески значит «клеветник». Вот хотя бы про Фотия и Орлову. Сам я лечил отца архимандрита, видел: от вериг на груди ни тела, ни кожи, сплошная голая кость. Каченовский, Воронцов, Голицын, Уваров, Аракчеев даже — все люди порядочные, честные, с государственными заслугами. А ведь поэт их безжалостно заклеймил. И уж этого клейма топором не вырубишь. Мы-то, разумеется, Пушкину не поверим, что Воронцов подлец, ну, а наши внуки?

Его Величество Государь Император и Его Высочество принц Карл Прусский 27 января в Каменном театре изволили смотреть драму «Молдаванская цыганка» и «Горе от тещи», водевиль.

* * *

Иван Иваныч Эгмонт в Петербурге уже десятый день. Остановился он не у сына (зачем стеснять Володеньку?), а у старого соратника и собутыльника генерала Древича.

Дни Иван Иваныч проводит в присутственных местах, вечера у Володи. Возобновил он кое-какие знакомства, побывал в Александрийском театре на «Скопине», полюбовался «Последним днем Помпеи», наконец в четверг утром кончил все дела.

— Сегодня я тебя, братец, как хочешь, не отпущу, — сказал ему Древич, маленький усач, курносый, с толстыми щеками и крошечными глазками, — уж этот вечерок мы с тобой посидим в ресторации у Сен-Жоржа.

— Изволь, дружище, изволь. Согласен. Вот только отвезу Володе пакет.

— Да незачем тебе к Володе таскаться. Оставь у меня. А много ли тут?

— Сорок тысяч.

— Ого! Отдам жене: пускай спрячет.

Приятели отправились к Сен-Жоржу.

— Попробуем сначала пожарских котлет. Ведь я тебе, кажется, рассказывал, что старуха Пожарская переехала к нам из Торжка и теперь ее котлеты в большой моде. Сам Государь, говорят, изволил их кушать.

Из ресторана старые кексгольмцы возвратились поздно. Ивану Иванычу не спалось. В девятом часу он вышел в столовую. Заспанный Древич в халате прихлебывал кофе.

— Когда ты думаешь ехать?

— Завтра.

Древич, глядя исподлобья, грыз сухарики. Иван Иваныч допил чашку и встал.

— Давай же деньги.

— Какие?

— Вот странный вопрос. Да мои сорок тысяч из ломбарда.

— Ты, кажется, изволишь шутить, милейший. Или с ума сошел?

— Так денег моих не отдашь?

— У меня их нет.

Иван Иваныч, задыхаясь, выскочил на подъезд.

— Извозчик, к обер-полицеймейстеру!

Генерал Кокошкин хмурясь выслушал его сбивчивую речь.

— Сейчас я должен явиться с докладом к Его Величеству. Вы поедете со мной.

Пара серых рысаков легко несет по Невскому плетеные санки. Иван Иванович, сидя подле Кокошкина, бессмысленно слушает и смотрит.

Вот Гостиный двор. На лотках у пирожников выборгские крендели, сайки с изюмом, моченая морошка. Просеменила модистка в розовом салопе, за ней два офицера. — «Тетерерябчики!» — кричит разносчик. Разрумяненный, стянутый франт в бекеше играет лорнетом. — «Права держи!» Колоннада Казанского собора, Доминик. Вот Греч с женою, оба в глубоком трауре. Кондитерская Вольфа, английский магазин. — «Эй, поберегись!» Грузная поступь Ивана Андреича Крылова, комендант Петропавловской крепости Скобелев с пустым рукавом шинели.

У Государя в кабинете утренний прием.

Вдоль стен полушкафы; на них портфели, книги; посередине бюро и стол. Два окна огромные, точно ворота; в простенке малахитовые часы.

Мебель карельской березы с зеленым сафьяном.

Серебряные в виде подушечек подсвечники; на полушкафах две лампы;

бронзовая люстра.

Против входа большая картина: «Парад на Царицыном лугу»; над дверями другая: «Парад в Берлине». Между двумя видами Полтавской баталии портрет Петра Первого.

* * *

— Ты взял от Эгмонта сорок тысяч?

— Нет, Ваше Величество.

— Садись, пиши жене: «Государю известно о пакете; пришли его с подателем сей записки».

Прием продолжался. Бледный Древич и багровый Эгмонт не глядели друг на друга. Иван Иваныч чуть жив. Вихри кружатся в голове его. — Пожарские котлеты… Сорок тысяч… Тетерерябчики… Володька нищий… Господи, помилуй…

Вошел с пакетом флигель-адъютант.

— Твой?

— Мой, Ваше Величество.

— Сосчитай, все ли.

— Все, Государь.

— Ну, с Богом, поезжай, да вперед будь умнее. А тебя…

Огненный взор гневно замер на белом, как скатерть, Древиче.

— Тебя надо бы разжаловать, но из сожаления к твоим детям я этого не сделаю. Довольно и того, что ты в моих глазах останешься бесчестным человеком. Пошел вон!

Вечером Николай Павлович гравировал на меди орлиный профиль усатого гренадера в кивере с помпоном. Гравюра начата Его Величеством под руководством профессора Кипренского.

* * *

Ренсковый погребок на углу Караванной; три ступеньки в подвал; за стойкой жирный хозяин; ряды бутылок.

В углу при свечке играют: азартный стук, перебранки, картежные выкрики;

в другом углу закусывают двое.

— И ежели ты меня теперь пристроишь в повара… — Рябой рыжий парень в лакейской ливрее выпил и сморщился.

— Сказал, так пристрою.

— Ну, ин спасибо. А тебе, знать, хорошо живется, Афродит Егорыч. Вить, при часах и бекеша суконная. Торгуешь?

— Нет, я по малярной части.

— Дело прибыльное, точно. Ох и устал же я: две ночи на ногах. Что народу у нас перебывало.

— Отчего же ты, Ванюша, плохо пьешь? помяни покойника.

— А ну его. Жил как пес и подох как пес. Насмотрелся я на господское житье: барыня цельный день перед зеркалами, а барин…

Иван махнул галунным картузом.

— Как привезли его, я тут же находился: помогал из кареты выносить. Поверишь ли, Афродит Егорыч: ни единого разу имени Божия не вспомянул и лба не перекрестил. Поп, что приобщал его, весь бледный вышел, трясется.

— Значит, Ваня, я тебя определю, будь спокоен. А теперь беги домой:

ведь завтра вынос.

Иван проворно ушел. Не успел художник расплатиться, как в игорном уголке загремела ругань, кто-то заплакал, карты посыпались, свечка упала и чадила.

К Афродиту подскочил, качаясь, юноша, почти мальчик, в летнем изношенном плаще; воротник оторван, глаз подбит.

— Не смейте трогать меня: я дворянин Некрасов! — закричал он визгливо.