Солдат великой войны - Марк Хелприн

— Нет.

— Давайте.

— Николо, — начал Алессандро.

— Николо, — повторил Николо.

— Суть жизни — не доходы.

— Суть жизни не доходы.

— И не роскошь.

— И не роскошь.

— Суть жизни — это движение.

— Движение.

— Цвет.

— Цвет.

— Любовь.

— Любовь.

— И самое главное…

— И самое главное…

— Если ты действительно хочешь наслаждаться жизнью, ты должен упорно работать и смиренно осознавать свои заблуждения насчет собственного величия.

— Но у меня их и нет.

— Начни ими обзаводиться.

Николо решительно покачал головой.

— Я понимаю, синьор. Я понимаю, что вы говорите. Да. Мне кажется, понимаю.

Алессандро что-то буркнул.

Оба молчали, пока Алессандро выкладывал еду: прошутто, сухофрукты, шоколад, а потом они с Николо принялись за еду, время от времени наклоняясь к фонтану, чтобы зачерпнуть холодной, до ломоты зубов, воды.

— Ты ешь, как животное, — указал, констатируя факт, Алессандро. Николо на мгновение застыл, вновь шокированный, с набитым прошутто ртом. Не мог ответить и подозревал, что старик нарочно выбрал такой момент для замечания. Так что ему пришлось слушать с чуть раздутыми, как у белки, щеками. — Ты не должен бубнить, когда ешь — хотя животные этого и не делают, — потому что это подразумевает некоторую степень врожденного слабоумия. Никто не собирается отнимать у тебя еду, поэтому ты можешь резать ее на куски или разламывать, прежде чем класть в рот. Не дыши так яростно: можно подумать, что ты сейчас взорвешься. И незачем так громко чавкать, когда жуешь. В кафе на виа Венето полно людей, которые следуют перечисленным мною правилам. Поверь, хорошо одетые женщины не удостоят взглядом человека, который ест, как шакал в Серенгети. И еще, когда ешь, глаза не должны бегать из стороны в сторону. Это уже половина дела.

— Я никогда не слышал о Серенгети, — подал голос Николо, после того как усилием воли проглотил огромный комок пищи, который мог застрять в горле и задушить его. — Это улица или площадь?

— Это территория площадью в половину Италии, населенная львами, зебрами, газелями и слонами.

— В Африке?

— Да.

— Я бы хотел поехать в Африку. — Николо отправил в рот еще один большущий кусок прошутто.

— Есть места получше Африки, — заметил Алессандро. — Гораздо лучше.

— Где?

— Здесь. — Старик указал на северо-северо-восток, на великие горы, которые находились далеко-далеко, укутанные тьмой: на Альто-Адидже, на Карнийские Альпы, на Юлианские, на Тироль.

Николо повернул голову туда, куда указывал Алессандро, но увидел только подсвеченные звездами здания, которые даже в темноте передавали столь привычное для Италии ощущение обветшалости.

— А что там такого великого? — спросил Николо. — Даже огней нету.

— Я говорю не про то, что перед глазами, — Алессандро думал о снежных вершинах и будоражащем прошлом. — Я о том, что далеко-далеко. Словно ты улетел в ночь как во сне, высоко поднялся и почувствовал, как ветер бьет в лицо, звезды влекут к себе, а под тобой непроглядная мгла. Я внезапно перенесся в горы, — добавил он, — хотя никогда туда не возвращался из опасения встретить себя, каким я тогда был.

— Там больше нет воюющих людей. Когда-то это было, но уже закончилось, и все.

— Нет, — покачал головой Алессандро. — Случившееся остается навсегда. Я никогда об этом не говорил, потому что верю, что события эти никуда не делись независимо от того, буду я упоминать о них или нет. Я не боюсь умереть, потому что знаю: все, что я видел, не уйдет вместе со мной, когда-нибудь вырвется во всей красе из кого-то, еще не родившегося, кто знать не знал ни меня, ни мое время, ни тех, кого я любил. Я это знаю наверняка.

— Откуда?

— Потому что есть душа, и солдат ли ты, ученый, повар или ученик на заводе, твоя жизнь и работа со временем убедят тебя в ее существовании. Разница между твоей плотью и оживляющей силой внутри ее, которая дает возможность чувствовать, понимать и любить, в таком вот нарастающем порядке, откроется тебе десятью тысячами разных проявлений десять тысяч раз.

— Вы когда-нибудь видели душу? — спросил Николо.

— Видел миллионы, — ответ удивил даже самого Алессандро, который теперь уже не вполне себя контролировал. — Миллионы мертвых, марширующих в небо по лучу света. А теперь послушай. — Он наклонился к юноше, ударил кулаком в ладонь. — Если ты обойдешь все музеи мира, чтобы взглянуть на картины, на которых такой луч света связывает небеса и землю, знаешь, что ты обнаружишь? Ты обнаружишь, что независимо от времени, независимо от страны, независимо от художника угол наклона этого луча более-менее одинаков. Случайность?

— Мне надо посмотреть. Надо измерить. Не знаю.

— Измерить?

— Транспортиром.

— Такое ты можешь измерить и глазами, и потом, когда приходит день Страшного суда, транспортиров не будет даже у марксистов.

— У меня будет. Всегда ношу в кармане. Смотрите. — Николо достал маленькую коробочку из красного пластика, в которой лежали линейка, транспортир, маленький контурный трафарет, циркуль и штанген-циркуль, словно приготовленные для показа Алессандро Джулиани. — Вы просто не знаете. Когда работаешь с машинами и должен что-то сделать, все приходится мерить и перемеривать, чтобы не допустить ошибки. Машина не терпит ни ошибок, ни оправданий. Ее не интересует, что ты хочешь и на что надеешься. Ты все должен сделать правильно, или она не будет работать. — Эту тираду он произнес так искренне и уверенно, что заставил старика замолчать. — Что такое? — спросил Николо, чтобы вернуть Алессандро в разговор.

— Твой довод прекрасен и удивителен, Николо, — ответил Алессандро. — Короче, ты прав. Ты должен мерить и перемеривать, чтобы все сделать правильно. И мне стыдно. Потому что я не измерял все эти лучи света.

— Синьор, что там с вами случилось?

И тут, возможно, потому, что долгая прогулка пешком утомила и вымотала его, старик наклонил голову, ткнувшись подбородком в кулак левой руки.

Николо наклонился и сочувственно посмотрел на старика, показывая, что со временем станет мудрым и сострадательным человеком. Николо не стал извиняться за то, что утомил Алессандро, потому что именно Алессандро повел их в этот поход, но тем не менее почувствовал привязанность к этому старику, который, пусть и хромой, учил его ходить.

* * *

Покинув Ачерето, они ускорили шаг. Вероятно, отдых и еда прибавили Алессандро сил.

— Бог всегда вознаграждает тебя, — сообщил он своему спутнику. — Ты не можешь упасть, не рассчитывая, что поднимешься. Называй это колесом или уроком Антея, как хочешь, но после падения сила вливается в тебя. Может, сказывается близкий восход луны, или причина в шоколаде, или во втором дыхании. Скажи мне, если захочешь идти медленнее.

— Думаю, что смогу за вами угнаться, — не без сарказма ответил Николо.

Но следующие час или два придерживаться взятого Алессандро темпа оказалось для юноши не так-то просто. Он тяжело дышал и даже начал подумывать, а может, у него нелады с сердцем, потому что едва поспевал за стариком, который при каждом шаге опирался на трость и наклонялся, так что создавалось впечатление, что он вот-вот упадет.

Они забирались все выше. Дорога от Ачерето до Ланчиаты иногда круто поднималась — к гребню хребта, который с крыш Рима казался Альпами, а потом ныряла в долины, где паслись стада овец, которые в лунном свете выглядели пятачками оставшегося после зимы снега.

Они проходили по краю ущелий, где белая обочина дороги обрывалась в пустоту. На поворотах Алессандро держался в опасной близости от пропасти. Иногда казалось, что, едва он убирал ногу, земля бесшумно обрушивалась за ним. Он не замечал этого, да его это и не волновало, словно набранная им сверхъестественная скорость гарантировала безопасность. Николо казалось, что они соревнуются, пытаясь выяснить, кто первым поднимется на самый высокий гребень, где громада луны висит над безмолвным миром.

Сам Николо к краю не приближался, и Алессандро это забавляло.

— У альпинизма есть много достоинств, — поведал он ночи, скалам и воздуху, потому что юноша все-таки держался в нескольких шагах позади. — И одно из них, едва ли не самое ценное, заключается в том, что он учит не бояться высоты. Мальчиком, поднимаясь в горы с отцом и проводниками, его знакомыми или нанятыми, я страшно боялся пустоты пропасти, и мои пальцы так вцеплялись в скалы, что костяшки белели. А проводники садились на самый край и беспечно болтали ногами. Они могли встать на самый пик, курить трубку, сматывать веревку, разбирать снаряжение. Или бегать вверх-вниз по козьим тропам, иной раз отвесным, как Колонна Трояна.

После нескольких дней в горах мой отец уже не обращал внимания на глубину пропасти, над которой стоял каблуками на скале, а остальной частью подошвы — в воздухе. Не помню, в какой именно момент я расстался со страхом, и, возможно, потому, что боялся я очень долго, потом страх уже никогда ко мне не возвращался. После войны я в горах не бывал, но высоты не боюсь. И в дальнейшем — на утесах Капри, поднимаясь на собор Святого Петра, залезая на крышу, чтобы заменить или поправить черепицу, я убеждался, что эта часть меня остается молодой. — Говорил он легко, не задыхаясь, прямо-таки юный бегун во время пробежки в хороший день. — Хочешь, чтобы я притормозил? — поинтересовался он у Николо.