Тихая заводь бытия. Три провинциальные истории - Виорэль Ломов

В пятницу Элоиза не встала с постели…

В пятницу Элоиза не встала с постели, лежа написала заявление на административный и попросила передать его Салтычихе.

Весь день я таскал с двумя рабочими из пятого зала в тринадцатый щиты и подиумы, которые позавчера притащил в пятый зал из двенадцатого. Двенадцатый и тринадцатый залы были смежными помещениями и сообщались проходом.

– Так у нас никогда не кончится работа, – сказал я вечером.

Рабочие согласились и пригласили меня распить с ними пива.

Перед уходом я поднялся в выставочный зал. Выставка уже экспонировалась. Появились первые восторженные отзывы о фотографиях. Особо отмечали женщину у окна, освещенную солнцем, похожую на Элоизу. Перхота, сказали, в этот день в музее не появлялся.

Я не помню, как добрался домой. А утром меня растолкала Элоиза. У нее были сухие красные глаза, говорившие о бессонной ночи.

– Вставай, сегодня едем полоть картошку.

Если я ей неприятен, думал я, почему она не прогонит меня. Сказала бы: ступай, куда глаза глядят – и я пошел бы туда, не зная куда. Не говорит, однако, не говорит. И, похоже, не скажет. Ей теперь страшно остаться одной.

Весь музей уже сидел в автобусе…

Весь музей уже сидел в автобусе. Каждому работнику (огородная комиссия всем распределила поровну) предстояло прополоть пять соток. На переднем сидении расположился Верлибр. За ним супруги Салтыковы.

– Зачем Верлибру одному столько картошки? – спросил я.

– У него две семьи, – сказала Элоиза. – Ты думаешь, с пяти соток будет много картошки? Пять мешков. Мелкой, курживой, с проволочником и фитофторой.

– И зачем же она такая? – риторически спросил я.

Под обжигающим солнцем июня граждане стали дружно вскапывать сухую раскаленную землю, тюкать тяпками по толстым жилистым сорнякам. В глазах их было то темно, то ярко. Люди ворошили землю, словно готовили ее для себя.

У Элоизы был участок, вообще не годный для картошки. Глина глиной. Я яростно углубился в глину. Словно из этой глины хотел создать человека в себе. Элоиза перевязала лицо, как казачка, белым платком, и размеренными сильными движениями полола траву и окапывала картошку. Себя я почувствовал колоссом на глиняных ногах. Я отшвырнул сигарету и подошел к Элоизе.

– Тут же одна глина, – сказал я ей.

– А в жизни нашей разве что-то другое? – спросила она.

В город мы вернулись в пятом часу, на градуснике было тридцать четыре градуса. Все тело мое покалывало от укусов солнца и слепней. И ноги подкашивались, как у того самого колосса. Мы вышли неподалеку от дома Элоизы. В глазах моих было темно. В глотке пересохло.

– Купим водки, – предложила Элоиза.

На площадке возле квартиры курил незнакомый мужчина. Второй сидел на подоконнике. Явно, они поджидали нас. У меня дрогнуло сердце.

– Шувалова? – мужчина показал красное удостоверение. – Разрешите?

– Мы с картошки. Подождите минутку, ополоснемся, – устало сказала Элоиза.

Мужчины, поглядев на часы, прошли в комнату и уселись на диван. К ним подошел кот, и они стали по очереди гладить его, разглядывая обстановку. Перебросились парой слов.

– Кто такие? – спросил я в ванной Элоизу.

– Следователи. Скорее всего, нашли украденное из музея в День открытых дверей. Каждый год так. Я с картошки, а они уже тут как тут.

– Может, с картошкой завязать?

Вопрос мой рассмешил Элоизу, и она истерически рассмеялась, но тут же и замолкла, вытолкнув меня из ванной. Через пять минут я сменил ее, а когда вышел, она сидела напротив следователя и смеялась вместе с ним. Второй гость с серьезным видом гладил кота.

– Вот пришли, интересуются, знаю ли я что-нибудь о фотографе? Говорят, с четверга нет его нигде – ни дома, ни в студии. Он в пятницу был в музее?

– Не был.

Следователь с помощником распрощались, отказавшись от чая.

Мы с Элоизой распили водку…

Мы с Элоизой распили водку. Я сразу же отключился и очнулся под утро оттого, что меня тряс Верлибр и кричал.

– Где Перхота? Куда вы дели Перхоту?

Элоиза сидела на кровати, скрестив под собой ноги. Голая грудь ее просилась в работу фотомастера класса Перхоты.

– Прикрылась бы хоть, – бросил ей Верлибр.

– А зачем? – парировала она. – Перхота хочет снять меня с голой грудью. Где он? Пантелеев!

В дверь без стука вошел Пантелеев. На нем были только трусы в цветочек. Начальник охраны зевал и чесался.

– Пантелеев, как тебе моя грудь?

– Круто! – рявкнул Пантелеев. – Не откажусь!

– Потому и не предлагаю. А вот он, – Элоиза ткнула пальцем в Верлибра, – хочет ее прикрыть. Перхота где?

– Из эбсэнд! Настоятельно рекомендуется обождать! До девяти ноль-ноль!

– Грудь не ждет, грудь со временем превращается в груди. Найти Перхоту!

– Слшс! – Пантелеев, раздирая рот в зевке, ушел.

– Пантелеев! – вернула его Элоиза.

– Чего изволите? – спросил тот из коридора.

– Для иллюстрации доставить сюда Шенкель.

Начальник охраны зашел в комнату, взял листок бумаги, записал на нем «1. Перхота 2. Шенкель», протянул его Элоизе: «Распишитесь!» Элоиза расписалась, и он ушел. Вернулся: «Дату еще! И расшифровку подписи».

Первой он привел Шенкель. Та была в просторной ночной рубашке. Элоиза стащила с нее через голову рубашку и усадила рядом с собой.

– Ну как, права я?

– Так точно, груди! – рявкнул Пантелеев.

– Дать ей шенкеля! Перхоту ко мне!

Быстро с Перхотой не получилось. Рассвело, а Пантелеева все не было. Верлибр стал дремать. Элоиза стояла у трюмо и рассматривала свою грудь. Мне она нравилась со всех сторон.

– Что-то нет Пантелеева, – сказал я.

– А его и не будет, – бросила Элоиза.

– Как не будет? – встрепенулся Верлибр.

– Так. Не будет – и все. Перхоты нет – значит, не будет и Пантелеева.

– Где он?

– Почем я знаю? Где-нибудь. В мастерской или на пленэре. Он свободный художник. Для него любая баба – мастерская и пленэр.

В семь утра Элоиза стала делать утреннюю гимнастику. Верлибр с интересом следил за ее грудью. Когда Элоиза стала отжиматься, Верлибр вскочил петушком и тоже попробовал отжаться, но на втором отжиме стукнулся носом об пол. Из носа у него потекла кровь.

– Нет в жизни счастья. Прав был кореш Вася. Как жаль, что сгнил, бедняга, в лагерях, – гнусаво пропел Верлибр.

И тут я проснулся.

В двенадцать ноль-ноль были…

В двенадцать ноль-ноль были: Верлибр, Салтычиха, Салтыков, Вова Сергеич, Скоробогатов, Пантелеев, Элоиза; из приглашенных: я, Шувалов, Шенкель. Федул где-то загулял. Вел заседание следователь Куксо, секретарем был его помощник Усть-Кут.

Я опоздал на несколько минут. Куксо продемонстрировал мне красное удостоверение.

– Сядьте! Вы нам тоже понадобитесь. Кстати, не помешало бы взглянуть на ваш паспорт.

Я вспомнил, что у меня его забрал Вова Сергеич, обещал вернуть еще в прошлый понедельник и не вернул.

– Первый раз слышу о каком-то паспорте, – пожал плечами Вовчик.

– Ограничимся этим, – сказал Куксо. – В повестке вопрос один: о Перхоте. Для ясности: нам стало доподлинно известно, господа, что Перхота… убит.

Следователь цепко впился сразу во всех взглядом, вдруг кто вздрогнет или крикнет: я, я убил! Зря старался, мент! Эта новость протухла еще вчера.

– Труп пока не обнаружен. В четверг, после утреннего общения со всеми вами Перхота как в воду канул. Вышел из музея и никуда не пришел, ни домой, ни в студию, ни к одной из своих тринадцати любовниц.

– На чем основано ваше убеждение, что Перхота убит? – спросил Верлибр.

Для директора главное уметь сформулировать вопрос и внятно произнести его.

– На тринадцати любовницах? – предположил Скоробогатов.

– Ни на чем, – ответил Куксо. – Найден кусок его разодранной рубашки в крови.

– Где? – Верлибр нахмурил брови.

– Тайна следствия. Неподалеку.

– Почему именно его? Рубашка может быть чья угодно.

– Может, но она его. У нас криминалисты деньги за так не получают.

– Как и наши специалисты, могу заверить вас.

– Сочтемся амбициями потом. – Следователю, похоже, надоели пустые препирательства. – Пусть каждый вспомнит, о чем и когда он в последний раз разговаривал с Перхотой. Во всех подробностях, пожалуйста. Во избежание повторения – матери учения.

Разумеется, все припомнили мельчайшие подробности, опровергнуть или подтвердить которые мог только Перхота.

Если сложить всё, что все припомнили, получалась полная неразбериха, как в атомной физике. Перхота одновременно находился на разных этажах музея, но только с половины девятого до девяти, а после этого провалился как сквозь землю.

– Может, действительно, того… провалился? – задумался следователь. – Так, прервемся. Где у вас колодцы, ливнёвка?

Следователь, Верлибр и я спустились вниз. В колодцах и прочих сливных местах музея Перхоты не оказалось.