Пехота - Брест Мартин

— Дергай, — отвечает Вася. — Бо ми не навчені.

— Зилка своего отгоняй и палатку снимай. Если еб.нет — посечет.

— Иисус, — ротный невероятно вкрадчив. — Отогнать машину, палатку снять… Так мы и сами можем. Даже веревка у нас есть. На катушке.

— Это провод связистов, они его ищут… — тут же оживляется Иисус.

— Не перебивай. Никакой это не провод связистов, это катушка из нашей второй роты, всегда здесь была и всегда будет, — не моргнув отвечает Вася. — Ты что-нить инженерное роди мне тут, чтоб машину не двигать и палатку не снимать. Я с ними полдня провожусь.

— Вася, да пойми ты. Я тебе уже третий раз объясняю. Ну не получится так. Только дергать, ну, или накладным попытаться. Все равно, взрыв будет, и п.зда твоей УСТ-пятьдесят шесть.

— Посмотри на нее, — ротный разворачивает Иисуса в сторону палатки. Все послушно поворачивают головы вслед. — Этой палатке п.зда приснилась ещё в четырнадцатом. Она своим ходом из Дебальцево выходила. Давай как-то без взрыва, а?

— Вася, — говорит Иисус и опять втягивает тонкими ноздрями воздух. — Не еби мне мозги. Или так — или никак.

— Ладно, — вздыхает ротный. — Когда?

— Завтра. Приеду. К обеду.

— Так нахера уезжать-то? Оставайтесь с нами, Викторыч уедет по своим делам. Завтра за вами машину пришлет. Ночуйте у нас. А то знаю я вас.

При словах «ночуйте у нас» Викторыч начинает злорадно ухмыляться, а два младших сапера бледнеют и крутят головами, ища пути к отступлению. Вася ласково обнимает Иисуса и уводит в сторону кунга. Мы с Викторычем идем на позиции, смотреть сектора и дальности. Место пустеет, только хвостовик уныло торчит из мокрой земли.

Расстроенный Дима Талисман, так и не сумевший отжать плоскогубцы, подходит к нему, наклоняется, выдергивает хвостовик из земли, внимательно смотрит на загогулины, которые остались от гранаты, пожимает плечами и запускает этот фигурный кусок алюминия куда-то за низкие кусты.

В своём «Террано» сладко спит Леха Скиртач.

Много часов спустя на взводный опорный пункт опускается ночь. Мирные жители засыпают, просыпаются сепарские минометы.

Ночь темна и полна ужасов. Мертвый какой-то свет луны падает на холодные камни, стекает по глиняным склонам, дробится и затухает на грязных колесах военных машин. Тихая ночь, разбиваемая где-то светом фар, бесконечной незапоминающейся музыкой, здесь наполнена звуками, и эти звуки такие странные… И вместе с тем очень и очень знакомые.

Шипит сигарета, катится с тихим рокотом камешек из-под разлезающегося берца, стучит глухо приклад автомата о пластины броника. Шорох ладони по материи, сытый щелчок аккума в рации, неожиданно яркая вспышка зажигалки. Даже дым, кажется, имеет свой звук.

Взводный опорный пункт фронтовой линии, ВОП ноля или, как мы любим говорить, «тарифной зоны», где платят четыре двести за возможность получить сто пятьдесят сверху, затихает, лениво тянется, болтает по телефону с домом, тащит ночной запас дров, ищет тапки в палатке и пытается заснуть. Через полчаса только наряды будут меняться, да огоньки дешевых сигарет разобьют вязкую холодную темноту мартовской ночи.

На позициях військовослужбовець, призванный за мобілізацією, поднимет ящик с патроном до дашки, взгромоздит на кучку глины, смешанной с камнями, и довольно усядется, пытаясь не опрокинуть газовый баллон, на котором уже закипает чайник.

Ночь, бесконечная ночь падает, валится на Донбасс. Ночь марта, ночь нашей линии, наших километров, за которые мы отвечаем головой, ночь глубинного страха и показной бравады, ночь звона колоколов и стука падающих камешков — ночь, любимое время, заползает в окопы, в окопы, в палатки, в души.

Ночь, родные, это такое специальное время на войне, когда ты можешь закрыть глаза, вдохнуть и совершенно четко ответить себе на самый свой главный вопрос: «Зачем ты здесь?»

И заснешь, ответив, конечно же, ответив на него. Ну а чего тут отвечать-то? Все и так ясно.

Ааах, чертова ночь. Люблю тебя. Мрак почти чувствуется в руках. И если сегодня ты уже ответил себе на тот-самый-вопрос, спи, дорогой, спи, пока где-то четырьмя километрами восточнее какая-то сука заряжает миномет и наводит в твою сторону, спи, родной, отрывай минуты сна, сегодня, как и всегда, какой-то особо удачный выстрел может закончить все… Но зато ты успел ответить себе на тот-самый-вопрос. Это ведь хорошо, да?

Зачем ты здесь? Зачем?

Затем, чтобы мина упала на тебя, а не в город за твоей спиной. Достаточный ответ для тарифной зоны, а? Как думаешь?

Как для меня — то более чем.

Интермедия 4

… Говорят, привыкаешь. К этому. Хрен там.

Опять ботинки топают по щебенке. Только дождя нет. Но ветер… Ветер, собака, пронизывает насквозь, пробирает через все слои одежды и цепляется ледяной пятерней за позвоночник.

Опять не можешь отнять руки с теплаком от лица. Единственные глаза в группе, а умирающий теплак — это все равно в сто тысяч миллионов раз лучше, чем без него.

Топают грязные ботинки. Качается автомат, тянет шею, губы слипаются, как же хочется пить, черт. Шаги по асфальту-камням-земле-траве прерываются вспышками действий. Ты идешь-плывешь в этом ветре, втягиваешься в горячее напряжение, а потом рррраз — и ты стоишь на крыше машины и водишь, водишь теплаком за дорогой, скользя невидимым взглядом по остывшей земле. Щелкает-шипит рация, черные фигуры в черной ночи стоят и… говорят? Ты не слышишь. Тебе не до этого. Ты ведешь-ощупываешь-трогаешь бугорки и впадинки, стараясь ни черта не пропустить.

Останавливаешься. Долго, безумно долго, бесконечные двадцать секунд всматриваешься между голыми деревьями. Разлепляешь губы. И выталкиваешь в стылый воздух этот горячий комок простых слов:

— Вижу цель. На два, расстояние триста-четыреста.

Один… Нет, два.

Капают минуты, наполненные невнятным треском команд, запросов, корректировок. Падают на землю железными грохочущими каплями, расшибаясь на сотни маленьких кусочков… кусочков чего? Чьей-то жизни?

— Мартин, что видишь?

— Цели больше не наблюдаю.

Нет, понимаете, я не знаю таких слов, чтобы это сказать как-то правильно, чтоб дать потрогать это ощущение — как будто кто-то другой, как будто не со мной это все… И при этом, ты же четко знаешь — со мной. И еще — очень хочется пить. И… и знать, попали мы или нет.

Вспышка, конец прожитого момента, закончившегося вздрогнувшей землей. Топают ботинки, качается автомат, руки не могу отнять от лица. Хотя я уже ведь говорил об этом, да? Или нет? Все путается внутри, в мыслях — и совершенно четко, контрастно, как на черно-белом экране тепловизора опять вот это вот — четыре человека в серой зоне.

Только теперь чуть дальше, чуть больше, чуть… чуть страшнее.

— Мартин, что видишь?

— Ни хера.

— Поднимись на пригорок справа.

Холм порос жесткой травой, шуршат стебли под ботинками, цепляются, тянут к себе. Поднимаешься на вершину… И вот оно.

Ощущение чужого взгляда. Аж мурашки по спине, затылок стягивает болью, жгуууучее желание упасть сейчас же, прямо сюда, быстрее, падай, падай, сука, и ты уже почти видишь, как к тебе протягиваются трассы раскаленных пылинок… И ты стоишь. И смотришь. И совершенно четко знаешь — сейчас кто-то смотрит на тебя. И решает, стрелять или нет. Вот прямо сейчас. Падай же, дурак. Падай.

— Мартин, что видишь.

— Ни хера.

— Все. Возвращаемся.

Шаг назад. Другой. Третий. Немного скользит подошва по пожухшей траве. Четвёртый. Холм скрывает тебя… и ощущение взгляда сразу же пропадает. Абсолютно. Полностью. И только тут понимаешь, как сильно были сжаты зубы. А еще, кажется, ты совсем не дышал. Все эти пять тысяч лет, пока стоял полторы минуты на этом проклятом холме. А еще — ты мокрый насквозь.

А еще — ты живой.

Это так хорошо — быть живым. И обратная дорога уже не кажется длинной и тяжелой… Быть живым. Как же хорошо… Ощущение чужого взгляда вернется спустя пару минут.

Уже легче, но ты все равно обернешься, пытаясь разглядеть его. И будешь всматриваться. И ни черта не увидишь. И пропадет чужой тяжелый взгляд только за поворотом дороги. И ты вернешься, выдохнешь, сбросишь разгрузку, попьешь воды, стянешь берцы и влезешь в спальник.