«И вечной памятью двенадцатого года…» - Коллектив авторов

Убеждаясь в том, что опыт его государственной деятельности оказался не востребован властью, Державин обратился к проверенному средству выражения своих гражданских взглядов – поэтическому творчеству. Державинская поэзия второй половины 1800-х гг. приобретает откровенно агитационный характер. Все сколько-нибудь значимые события русско-французского военного противостояния вызывают стремительный отклик со стороны пожилого поэта и незамедлительно появляются в печати85. Для этих стихотворений характерны риторические интонации, предельная поляризация оценочных определений и прозрачный аллегоризм. Здесь нет места «забавному русскому слогу», ибо перед нами не лирика, а политическая агитка. Главная цель, которую преследует автор, – возбудить у читателей патриотический дух и высокие гражданские чувства в преддверии жестоких военных испытаний, и для достижения этой цели поэт готов вступить в противоречие с конкретными фактами исторической объективности, Так, характеризуя державинскую оду «На мир 1807 года», написанную по поводу заключения унизительного Тильзитского мирного договора, М. Г. Альтшуллер уточняет: «Вопреки горькой истине Державин изображал французского императора не победителем, заключившим выгодный и почетный мир, а смиренным противником, вынужденным идти на уступки»86.

Сам образ Наполеона в стихотворениях этого периода становится откровенным средоточием инфернальных сил, а мысль о неизбежной победе над его войском как результате Высшего возмездия приобретает характер лейтмотивной идеологемы. Мифориторические персонификации образа Наполеона многообразны и многочисленны и восходят преимущественно к тексту Откровения Иоанна Богослова или других библейских текстов: «Аввадон», «зверь», «дракон», «демон змеевидный», «князь тьмы», «змей», «князь бездны», «второй Навуходоносор», «Антихрист», «седмьглавый Люцифер», «таинственный чисел зверь» и др. В апокалиптическом контексте очерчен и образ Парижа – «нового Вавилона»87, города – «великой блудницы» (Откр. 18: 2), чье падение предстает как следствие разврата, гордыни и безбожия. В стиле же апокалиптической масштабности аллегорически предстает образ наполеоновского воинства:

Вокруг его ехидныСо крыльев смерть и смрад трясут,Рогами солнце прут;Отенетяя вкруг всю ошибами сферу,Горящу в воздух прыщут серу,Холмят дыханьем понт,Льют ночь на горизонтИ движут ось всея вселенны88.

Одной из наиболее устойчивых и частотных предстает его «змеевидная» ипостась «Саламандра». Именуя Наполеона в целом ряде стихотворных сочинений («На отправление в армию фельдмаршала гр. Каменского», «Персей и Андромеда», «На выступление корпуса гвардии в поход», «Атаману и войску Донскому» и др.) «адским Саламандром», Державин непосредственно отождествляет его с дьяволом и наделяет соответствующими функциями (смерь, убийство, разрушение), поэтический призыв к борьбе с которым приобретает характер религиозно-патриотической проповеди:

Иди! иди! предходит БогПеред хоругвью Александра,И пламень жруща СаламандраОн в прах твоих повергнет ног89.

Любопытно в этой связи то, как в стихотворении «На отправление в армию фельдмаршала гр. Каменского» (1806) Державин обыгрывает фамилию русского полководца, ситуативно насыщая ее змееборческой семантикой. Так, согласно средневековым представлениям, саламандра есть огнедышащее драконоподобное существо, являющееся субстанцией огня. Благословляя «избранного в герои» Каменского на брань с «огненным змеем», лирический субъект резюмирует:

Так: вышней силой я держусь;Ты – именем и духом камень,Холодностью угасишь пламень;Сразись! – и я не постыжусь90.

Апогеем развития библейской аллюзивности в поэзии Державина следует признать «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества» (1812). Стихотворение предельно насыщено библейскими цитатами и реминисценциями из 1-й и 2-й Книг Соломоновых, Книги пророка Даниила, Книги пророка Иезекииля, Псалтыри, а его сюжетное построение очевидно проецируется на текст Откровения Иоанна Богослова. Сама структура державинского «Гимна» ориентирована на жанровую модель библейского пророческого видения, в котором факт вторжения наполеоновских войск в Россию сознательно и целенаправленно соотнесен с событиями Апокалипсиса.

Стихотворение открывают молитвенное воззвание к Всевышнему и указание на пророческие полномочия, которыми наделен автор:

Пой! – мир гласит мне горний, дольний, —И оправдай судьбы Господни91.

Ощущение эсхатологической реальности происходящего постоянно акцентируется Державиным библейскими реминисценциями как в самом тексте «Гимна», так и в авторском комментарии к нему. Так, согласно державинскому поэтическому пророчеству:

– предначертанным оказывается срок наполеоновского нашествия, что само по себе указывает на дьявольскую сущность Наполеона («Открылась тайн священных дверь! / Исшел из бездн огромный зверь»92 (ср.: Откр. 11: 7; 13: 1);

– масштаб деяний наполеоновского войска столь же катастрофичен, что и разрушительные потрясения, наступившие на земле после трубного гласа семи ангелов («Его летящи легионы / Затмили свет…», «Кровавы вслед моря струились / И заревы по небу рдились…»93, и др. (ср.: Откр. 8: 7–19: 21);

– на Наполеона, который, подобно библейскому Гогу, возгордился своим могуществом и претендовал на мировое господство, обрушились чаши Господнего гнева («Молебных капля слез, / Упадши в чашу правосудья, / Всей стратегистики орудья, / Как прах взметнула до небес…»94 (ср.: Откр. 16: 1–21);

– бегство Наполеона из России сопровождается справедливым ропотом душ погибших русских праведников («Он видит теней пред очами / Святых и наших праотцев…»95 (ср.: Откр. 6: 9–10);

– окончательную победу над Наполеоном осуществил полководец по имени Михаил (М. И. Кутузов), подобно тезоименитому архангелу, заковавшему Сатану и на тысячу лет низвергнувшего его в преисподнюю («Упала демонская сила / Рукой избранна князя Михаила…»96 (ср.: Откр. 20: 1–3).

– наконец, дьявольское число 666 содержится в самом имени Наполеона, о чем Державин сообщает в комментарии со ссылкой на вышеупомянутое письмо профессора И. Гецеля к командующему М. Б. Барклаю де Толли97 (ср.: Откр. 13: 18), и меткой, содержащей это число, он клеймит своих сторонников, а нежелающих ее принять добровольно – уничтожает («…зрит себя вокруг / Он тысячи невинных вдруг, / Замученных и убиенных, / Им не запечатленных»98 (ср.: Откр. 13: 15–17).

Образ Наполеона складывается здесь из целой совокупности инфернальных обличий, среди которых наиболее выразителен его змееморфный вариант. Поэтому, следуя сюжетной логике Откровения Иоанна Богослова, вторжение наполеоновского войска в Россию Державин отождествляет с восстанием из преисподней «дракона иль демона змеевидного» с последующим его низвержением «кротким Агнцем», персональным воплощением которого в «Гимне» выступает император Александр I:

Бегут все смертные смятенныОт князя тьмы и крокодильных стад.Они ревут, свистят и всех страшат;А только агнец белорунный,Смиренный, кроткий, но челоперунный,Восстал на Севере один, –Исчез змей-исполин!99

Именно благодаря последовательной и многоступенчатой системе апокалиптических реминисценций центральное событие «Гимна» – прогнание французов из Отечества – перерастает в предельно масштабную поэтическую картину, отражающую полную и окончательную победу Божественного Промысла над абсолютным злом и знаменующую грядущее обновление всего мира.

©©Ларкович Д. В., 2013

Образ Наполеона Бонапарта в британской и американской историографической традиции XIX в

Е. В. Путилова

Анализируется формирование образа Наполеона Бонапарта в британской и американской историографических традициях в XIX в. Автор подчеркивает, что если для англичан Бонапарт весь этот период оставался «злым гением» эпохи, антагонистом, символом хаоса революции и войны, то американцы предпочитали уподоблять «деспота» античному герою и «богу Олимпа», снисходительно относясь к его слабостям и недостаткам и признавая в нем прежде всего величайшего полководца и административного деятеля.

Ключевые слова: Наполеон Бонапарт; Наполеоновские войны; британская и американская историографические традиции; Вальтер Скотт.

В свое время британский историк Томас Карлейль провозгласил, что всемирная история «есть история великих людей». До известной степени это утверждение можно оспорить. Однако нельзя отрицать того факта, что специфика человеческой памяти предполагает скорее лучшее запоминание образов исторических личностей, нежели дат и названий мест тех или иных событий, вошедших в анналы истории. И в особенности это правило действует для переломных эпох, когда те или иные вещи заставляют человечество свернуть с проторенного пути, найти иной вектор исторического развития.