Азъ есмь Софья. Царевна - Галина Гончарова

Так прошло лето.

И в школу приехал дорогой гость — удалой казак Степан Разин. Софья ему обрадовалась как родному. Были вещи, для которых годился только он. Но обрадовалась ему не только Софья — девочка подметила, как загорелись глаза у тетки Татьяны.

И еще бы им не загореться!

Степан — казак в самом расцвете сил, старше ее лет на пять, да и царевне тридцать три года — хоть и не девочка, а все же…

Софья-то воспринимала ее не как старуху, коей она считалась в это время, нет! У нее в голове были живы мерки двадцать первого века — вот она и видела вполне себе интересную женщину. Неглупую, яркую, обаятельную, привлекательную, пусть со своими тараканами — но кто из художников или поэтов ими не наделен?

Казака радушно встретил Алексей и принялся расспрашивать о житье-бытье. Надо сказать, был он весьма доволен.

В чем проблема была на Урале?

Да, башкиры, татары и прочие «друзья» шалили — и с крестьянами у них все шалости удавались. Налететь, пограбить, порезать, пожечь…

С казаками такие номера не проходили. Они и сами горазды были в набеги ходить — и коса нашла на камень! Да как!

Со всего размаху, жалобно лязгнув и потребовав кузнеца.

За один налет казаки устраивали пять! Причем не особо разбирались, кто там, из каких деревень — они просто налетали, уводили взамен одной коровы — пять, взамен одной спаленной хижины поджигали десяток, а взамен одного убитого — клали каждого пятого мужчину в деревне.

И храбрые ранее налетчики взвыли.

А куда кинешься? Кому пожаловаться?

Китайцы?

Так далеко. Прежде чем они Стеньку угомонят, тот еще невесть сколько деревень переморит.

В ноги царю броситься? Так, простите, это Иван Грозный татарам волю давал, а вот Романовы то тут, то там землицу отгрызали для своих нужд…

Бунтовать?

Это тоже в один миг не делается.

Так что выход был только один — отговаривать излишне буйную молодежь от набегов. Тем более что пойманных разбойников — а ловили их достаточно часто — казаки вообще оказались весьма мобильны, — просто вешали за ноги на деревьях. Или разрывали лошадьми.

Милосердие?

Пусть скажет это слово тот, кто хоть раз рыдал на пепелище, оставшемся от родного дома, и думал, где искать уведенных разбойниками родных — в землице али на рабских рынках? Только он имеет право на милосердие. А остальным лучше промолчать.

У них не вырезали семьи. Их дети не умирали от голода и холода.

Так что — и письмо от Строганова это подтверждало — на Урале стало достаточно тихо.

Впрочем, Алексей Алексеевич не считал действия казаков несправедливыми. Между прочим, его отец, на минутку, царь Казанский, Астраханский, Сибирский — и где?! Или гладко было на бумаге? А как до дела дошло — так начались радости? Кому царь, кому дворняжка? В Москве лает, а у нас и ветер не носит?

Вот уж что Алексею Алексеевичу было не нужно — так это излишняя автономия. А то воевод назначаешь — и те сидят на местах, чихнуть боятся.

Нет уж.

Порядок должен быть.

А то, простите, воевать Польшу лезем, а на своей земле разгрести не можем?

Одним словом, Степан занимался тем, что ему нравилось. Сам себе начальник, гоняет разные банды, никто на него за это не исполчается, о родном селе также можно не беспокоиться. Не жизнь — малина.

Впрочем, у Алексея Алексеевича было и еще о чем поговорить с казаком. И в частности:

— Это что, государь?

— А ты испробуй?

— Вроде пищаль. Только тяжелая, да и сделана непривычно.

— А вот снаряды к ней…

Действительно, казнозарядные пищали с подачи Софьи изготавливать начали. Только два кузнеца в Дьяково, только для Алексея Алексеевича и в строжайшей тайне.

Обходилось это пока безумно дорого — до десяти рублей за пищаль, но Софья считала, что овчинка стоит выделки. Пусть дороже! Пока — пусть!

Еще бы вспомнить, как нарезное оружие сделать, так и вообще чудесно будет! Но идею она знала, а остальное — пусть пока хоть вручную пилят, потом разберемся! На хорошее дело денег не жалко!

Зато такая пищаль била дальше, точнее, была удобнее в зарядке и транспортировке.

Степан ее во дворе пристрелял, плечами пожал — мол, игрушка. Пока ты с такой радостью, кто-то на тебя с луком.

А с другой стороны — пищаль-от не одна. Да и луки у татар не самые сильные.

Просит царевич взять десяток пищалей на испытание? Просит пристрелять да рассказать, что и как?

Со всей нашей дорогой душой!

А еще что?

А еще есть для казака одно поручение, но ежели государь о том узнает — не сносить головы будет и царевичу, и Степану.

Это мужчину не напугало. Двум смертям не бывать, да одной не миновать. Им и за Долгорукова было б головы не сносить, но сошло ведь?

Глядишь, и в этот раз гроза мимо пройдет?

А что случилось-то?

Алексей потер переносицу и изложил проблему. Звучала она так.

Царь-государь после смерти жены загрустил да затосковал. Тут боярин Матвеев ему под бок девку гладкую и подсунул. И не то бы беда, что девка матвеевская, а то беда, что царь жениться надумал. А вот это всем без надобности.

— Убить, государь?

Алексей Алексеевич покачал головой.

— Что ты, Степан. К чему нам душегубство?

— Тогда что делать надобно, государь царевич?

— Девка эта до того, как перед царем хвостом вертеть, царевичу Кахетинскому куры строила. Вот и сладить бы их счастье?

— Что делать прикажешь, государь?

* * *

Софья могла только еще раз повторить за мудрецом — что Бог ни делает, он все делает ВОВРЕМЯ!

Недели не прошло с приезда Степана, как Алексей Михайлович объявил детям, что не век ему вдовцом вековать. Желается ему опять невест созвать со всех краев Руси-матушки, да и выбрать себе любушку по сердцу. К Рождеству и начать бы с этим делом![2]

Неизвестно, что он ожидал услышать, но в ответ Алексей Алексеевич только улыбнулся. Вот старшие дочери — те истерику закатили, на колени пали — тятенька, не надо нам мачехи! Вслед за ними и младшие плакать начали.

Марфа да Софья переглянулись — и плечами пожали. Мол, ежели пожелаешь, тятенька, — женись. Дело хорошее! Пусть съедутся красавицы в Кремль, да и выберешь себе любушку по сердцу.

Но так спокойны были только они — а потому вскоре, не вынеся криков и плача, огневался царь, да вышел и дверью хлопнул.

А вечером пришел в гости к сыну.

Алексей Алексеевич на тот момент сидел, книжку читал. Отца встретил уважительно, с поклоном, Алексей Михайлович его по плечу потрепал.

— Взрослый ты у меня стал, сынок. Совсем мужчина. И не верится уж, что шестнадцатый год тебе. Я в твоем возрасте уж шапку Мономаха принял…

— Тяжко было, батюшка?

— Да уж нелегко… Не осуждаешь меня, сыне?

— За что, тятенька?

— За решение мое. Знаю, думаешь ты, что матушку я твою скоро забыл…

— Тятенька, неужто ты в жизни своей хоть немного счастья не заслужил? Первый раз тебя любимой лишили, так, может, сейчас кого по сердцу найдешь.

— Ты и об этом знаешь?

— О касимовской невесте в тереме только ленивый да глупый не болтал.

Алексей скромно умолчал, что нормальные люди переболели бы любовью, да и дальше жили без бед и горестей. И уж точно не дали бы жену травить и бесконечными родами мучить — или не женились бы, раз душа не лежит…

А то как детей делать — так Машка хороша. А как страдать — не люба она мне! Комедиант греческий! Такого юноша не понимал — и не собирался. А вот отца растрогало. Вздохнул, глаза заблестели.

— Эх, сынок. Любил я Фимушку. Любил без меры и памяти… и сейчас полюбил. Никогда не давай тебя с любимой разлучить, никто между вами встать не должен!

Алексей мимоходом подумал, как это отличается от того, что понимал он.

С любимой тебя разлучить не должны? А ежели твоя любовь всей стране большой тяжестью на плечи падет? Когда глупа твоя девка, да и зла без меры, и не тебя она любит, а власть твою?

Уж что-что, а оценить Наталью он мог, ему пышные перси глаза не застили. И видел парень, что для нее власть — главное. Это ее воздух, ее вода, ее душа — рано или поздно она бы все равно сама это осознала, а потом и головы полетели бы. Потому как царствовать и править — вещи разные.

— Когда полюблю, тятенька, обязательно твои слова мудрые вспомню. Но покамест свободна душа моя. А вот ты, смотрю, и правда полюбил. Не знаю я ее? Чьего рода сия дева будет?

Алексей Михайлович улыбнулся.

— Рад я, что понимаешь ты меня. Да и девочки — Марфуша с Сонюшкой — порадовали. Знаешь ты девушку эту — она воспитанница боярина Матвеева.

— Уж не Наталья ли?

— Да, сынок. Помнишь ты ее?

— Кажется, она на представлении для сестренок была? Нет?

— Да, Алешенька.

— Вроде как помню. А то и нет…

— Какая она красавица, сыне! А уж разумница…

Царь сел на своего любимого конька — и следующие полчаса царевич слушал, как его отец превозносил достоинства Натальи. Хотя сам тоже мог бы кое-что сказать о добронравии и благочестии означенной персоны. Но — молчал.