Проигравший.Тиберий - Александр Филимонов

Дисциплина в его войске была беспрекословная — будто оно состояло не из римских свободных граждан, а из диких наемников, которых надо держать в ежовых рукавицах. Прибывая к легионам, он в первой же своей речи объявлял, что не потерпит ни малейшего неповиновения и с нынешнего дня вводит давно забытые наказания, которые почти не применялись в республиканской армии: многочасовое стояние навытяжку в полной выкладке, порку лозой, палки, отрубление кисти руки (за воровство) и повешение перед общим строем.

Обещал даже децимацию — казнь каждого десятого; в случае если в бою дрогнет одна центурия, то децимации подвергнется вся когорта. Даже старые, много повидавшие солдаты поеживались, но старались вести себя так, чтобы наказаний не заслуживать. Все это, конечно, не прибавляло Тиберию популярности.

Он популярности и не искал. «Армия — это орудие военачальника, такое же, как, например, плуг для землепашца, — говорил он, — С какой стати землепашец станет заигрывать со своим плугом? Он просто орудует им, вот и все». «Пусть солдаты да и офицеры ненавидят меня, лишь бы боялись», — заявлял хладнокровно Тиберий, перефразируя слова драматурга Акция[23], заимствованные им в свою очередь из какой-то греческой трагедии. Тиберий неплохо знал литературу, и — кто знает? — выпади ему другая, более спокойная судьба, он мог бы стать каким-нибудь слащавым поэтом второго сорта, вроде Парфения[24], которого тайно от всех очень любил (и поддерживал деньгами, о чем не знал никто).

Единственная отдушина для Тиберия (да и то лишь в первые его годы на военной службе) была вполне банальная — вино. На его обязанностях это не отражалось, но, находясь в лагере, у себя в палатке он пил очень много. В компании двух-трех избранных им собутыльников из старших (только старших) офицеров. Счастливчики эти смотрели на застолья со своим командиром как на еще одну тяготу походной жизни; Тиберий на таких пьянках бывал молчалив, даже улыбался редко, наливал полные кубки (правда, того же вина, что и себе) и заставлял пить часто. Кончалось это всегда одним и тем же — пьяных до бесчувствия полковников уносили к себе ординарцы, а Тиберий провожал уносимых мутным, ничего не выражающим взглядом. Извергать выпитое обратно в его присутствии было нельзя — он сердился и ругался последними словами, а кому из офицеров хочется вызывать гнев начальника? Проводив таким образом товарищей, он заваливался спать, а наутро был неизменно свеж, только покрасневшие глаза выдавали его — и никаких поблажек вчерашним собутыльникам, хотя бы они и умирали с похмелья.

Тихие, скрытые от глаз эти застолья, разумеется, не были секретом для солдатской молвы — уж она-то все знает! Солдаты насмехались над Тиберием, придумав ему имя, созвучное с его собственным: они говорили вместо «Тиберий» — «Биберий» (от «бибере» — пить), вместо «Клавдий» — «Калдий» (от «каддум» — подогретое вино), и вместо «Нерон» — «Мерой» («мерум» — чистое вино). К чести Тиберия, когда это пренебрежительно звучащее имя дошло до его ушей, он не стал устраивать никаких децимаций, а просто прекратил подобные застолья, ограничил себя в вине, а со временем и вовсе от него отказался, то есть употреблял ровно столько, сколько выдавалось солдатам (если выдавалось).

Трудно сказать, кто больше страдал на войне от Тиберия: он сам, его солдаты или их общий враг. Война под его руководством как-то теряла ту привлекательность, тот романтико-героический налет, что особенно ценится детьми и поэтами. Война превращалась в тяжелую и нудную работу, и блеск побед терялся на общем фоне изнурительных трудов и лишений. Землепашец, вспахав одно поле, вытирает пот и думает уже о том, что надо пахать следующее. Так было и в войсках, подчиненных Тиберию.

К слову сказать, родной брат Тиберия, Друз Клавдий Нерон, начавший свою военную карьеру несколько позже, ибо был младше, представлял совсем другой тип военачальника. Он-то как раз и был тем, кого солдаты называют родным отцом. От природы незлобивый, незаносчивый, всегда расположенный к шутке и доброй беседе, он не насаждал в своих легионах слишком жесткой дисциплины. Он даже предлагал солдатам самим наказывать провинившихся — воров или трусов. В лагере Друза чаще звучали песни, чем стоны и вопли наказываемых. За доброжелательность и доверие солдаты платили Друзу особой солдатской восторженной любовью, той, что поднимает воинский дух, лишает страха перед врагом и сплачивает в тысячу раз крепче, чем лоза и плеть центуриона. И если братьям, Тиберию и Друзу, доводилось воевать по соседству, Друз нередко позволял себе навестить брата, которого любил. Для солдат Тиберия в такие дни наступал праздник: бессмысленные работы прекращались, наказания не применялись, рацион улучшался. Младший брат каким-то образом умел смягчать жестокий нрав Тиберия — Друз был одним из немногих, способных на это. Может быть, потому, что просто окружал родного брата родственной любовью, не скованной ни служебным положением, ни карьерной завистью, ни брезгливым презрением к его недостаткам. Приезды Друза и для Тиберия были своего рода праздниками, но время быстро пролетало, Друз уезжал к своим войскам, Тиберий оставался один на один со своей жизнью — и в его лагере все начинало идти по-прежнему.

Двадцати с небольшим лет женившись на Випсании, Тиберий обрел еще одного родного человека. Его характер изменился к лучшему, это сразу было замечено всеми. Он, конечно, оставался для подчиненных все тем же строгим начальником, но все же стал обнаруживать больше человеческих черт: перестал грозить децимациями (как это часто делал в профилактических целях), позволил некоторые послабления в повседневной солдатской жизни — работы стали вестись в основном полезные (необходимые в лагерных условиях), было выделено некоторое время — час до отхода ко сну — для личных дел: общения с земляками, игры в кости (на деньги все же запрещалось), праздник разговоров возле костра и тому подобного. Тиберий стал чаще отлучаться, если не велось активных боевых действий, — урывал время, чтобы лишний раз повидаться с молодой женой, хотя, как говорили, Август и Ливия строго отчитывали его за такие отлучки.

Во время его отсутствия солдатам жилось еще немного полегче — офицеры, от центуриона до легата, тоже были людьми и старались отдохнуть, когда отсутствовал их строгий командующий. Паннонская кампания, по общим оценкам, была для расположенных там легионов самой приятной из тех, что проводились под началом Тиберия. В этой войне он впервые стал практиковать особый вид поощрения — самый желанный для любого воина: занятый город (если случалось занять город) отдавался на два дня в полное распоряжение солдат. Запрещались лишь насилие над женщинами и убийства ради развлечения. За это на Тиберия были не в обиде: довольным солдатам убивать никого уже не хотелось, да и времени не было (долгий и основательный грабеж — дело затяжное), а что касается женщин, то зачем доблестному римскому солдату кого-то насиловать, если любая баба с радостью пустит его под свое одеяло? Тут, бывает, гляди, чтобы тебя самого не изнасиловали дикарки, жадные до неведомых им утонченных римских способов любви.

После очередного отсутствия Тиберия, продолжавшегося больше месяца, солдаты вдруг узнали, что их командующий в Риме, оказывается, заново женился. Бросил Випсанию, за здоровье которой все они неустанно молились, бросил маленького сына, который был их воинским талисманом, — и породнился с Августом еще теснее, взяв за себя его (не в укор будет сказано памяти покойного Агриппы) шлюховатую дочурку, пышнотелую Юлию, вечную грезу сладострастных солдатских снов! Это было событие, заставившее о себе говорить гораздо больше, чем о предполагаемом наступлении далматов под предводительством будто бы самого Батона. Все — от последнего рядового до легата — понимали, что их командующий теперь, как ни крути, а второй человек в империи после Августа, если не считать этой всемирной суки Ливии.

Однако, прибыв к войскам, Тиберий не разрешил устраивать ему торжественную встречу, о чем известил, послав впереди себя вестового. Гарнизон построился, командир с трибунала произнес краткое приветствие — строго по регламенту, — и все были распущены по казармам. Как ни пытались встречающие по лицу Тиберия понять его личное отношение к перемене жизни, так и не смогли. Тиберий выглядел, как всегда, угрюмо-мрачно, и даже на сопровождавшую его Юлию это оказывало воздействие: она улыбалась, но не очень уверенно, словно чувствовала себя не хозяйкой в гарнизоне, а заложницей.

Все же одно нововведение было сделано: Тиберий распорядился поставить в лагере (для чего пришлось потесниться двум когортам) большой шатер для себя и жены. Действительно, не могла же Юлия обходиться без просторной супружеской кровати с приставной лесенкой, балдахином и множеством атласных подушек, которые придают даже самому заурядному акту супружеской любви налет некой восточной изысканности.